Иван Царевич и Василиса Прекрасная - [5]

Хотел он еще говорить, но его с помоста стащили.

— А сейчас, братия, — боярин кричит, Ковалевский-Новопридворский-Нобелевский к вам обратится хочет. Только, говорит он, четыре слова. Все одно, говорит, не смогу больше — слезы задушат.

Боярин выходит на помост, лицо мокрое.

— Братия! — Кричит громко. — Случилася беда великая! Войско Бориски-царя от поганых воротилось недавно. Что там творилося, братия, про то и вспоминать горестно и рассказывать страшно. На живом мертвый лежал, и живой на мертвом. Сколько поганых в куски изрубили — не перечесть. И предводителя их — Дудай-хан-змея копьем проткнули насквозь. А он добрейшей души человек был и старый мой хороший товарищ. Помню, сидим мы с ним вместе, так он всякий раз обязательно что-нибудь эдакое выдумает. То велит из слуг кого-нибудь живого зажарить, то кожу с кого снять прикажет, а то и еще посмешнее что. Такой был забавник! И сердце у него было доброе. Вот раз, помню, велел он детинушку одного посадить на кол. А дело было зимой. Так приказал он шубу надеть на него, шапку-ушанку да валенки потеплее. Еще, говорит, застудится! А как прикажет кого напополам распилить, так всякий раз велит фуфайку подложить под него. Чтоб, говорит, лежать ему было не жестко сердешному… — Боярин слезу смахнул. — Рыдают сейчас поганые, убитых своих считают. Они и мне заплатить обещали, чтоб я везде и во всяком месте рыдал бы над их бедами.

И залился тот боярин слезами горючими, упал на помост. И унесли его. А другой боярин говорит громко:

— А сейчас, братия, поэт Огурцов из изгнания воротившись слово сказать до вас хочет.

Детинушка выходит тощий — словно не ел месяц.

— Братия, — говорит, — я долгие годы томился в изгнании. И томяся, я понял, братия вы мои возлюбленные, что Бориску — царя нашего надобно нам поскорее скинуть. А лучше, если при этом его еще и убить.

Другой боярин появляется на помосте. Поглядел, усмехнулся весело.

— Ребята! — Кричит. — Завтра, ведь — что? Завтра их летописцы — шкуры продажные, напишут все, что тут, мол хулюганы собрались. Напишут, что, мол, безобразничать сюда пришли. Айда, ребята! Пойдем — наберем каменьев да побьем им окна, чтоб знали, собаки, как нас вперед хулюганами обзывать.

— Айда! Пойдем! Побьем окна! — В толпе закричали.

И ушли все куда-то. А Иван остался. Видит он — поп стоит в стороне.

— Братия мои возлюбленные! — Кричит. — Настали времена тяжкие. Понаехали отовсюду проповедники заморские. Мутят они души православные учениями своими чуждыми. Но вы, братия, к ним не ходите, не слушайте вы брехню ихнюю. К нам приходите, нас слушайте.

— Бориска-то царь попов любит, — детина какой-то говорит Ивану. — Вот прежний царь духу одного ихнего не переносил. Бывало, как завидит попа, так и спрашивает — а для чего это, говорит, он до сих пор на колу не болтается? А ну, исправить-ка сие недоразумение, да поживее! А Бориска, так тот напротив — как станет ему на душе тошно так, что хоть в петлю залазь или в колодезь прыгай, прикажет он: "Привести-ка ко мне попов, да пусть они вкруг меня малость походят. Мне от того, — говорит, — на душе сразу светлее делается, словно, — говорит, — опохмелился с утра."

Глядит Иван, а в другой стороне люди какие-то пляшут. Лица у них грязные, а глаза — веселые. Поют себе:

— Харя Гриши, харя Гриши, Ромы Ромы харя харя.

— А это кто еще? — Иван удивляется.

— Да это — блаженные, — детина рукой машет. — Дом, где они жили, на самопрокормление перешел. Там торговая палата открылась. А блаженных на улицу всех выставили. Идите, — говорят, — с миром, куда душа желает. Вот они и пошли.

Хотел Иван дальше идти, а его детина какой-то за полу хватает.

— Купи, — просит, — у меня бумаги ценные. За сто монет всего. Ты на другой конец города с ними сходишь, так там купец живет, и он тебе за них тысячу монет даст.

— Сам и иди, — Иван полу вырывает.

— Так я ж хочу, чтоб ты нажился, — отвечает детина.

А рядом мужик стоит. Говорит Ивану:

— Был уже тут один такой. Тоже бумаги ценные продавал. Говорил, мол, там какой-то купец за них вдесятеро дороже заплатит. Враз за бумагами очередь выстроилась. Накупили и пошли того купца искать. А там и нет такого. Удивились они, и снова пошли туда, где тот детина бумагами торговал. Глянули — того и след простыл. Удивились тогда все, опечалились и пошли с горя чьи-то окна камнями бить.

Дальше Иван идет. Парень какой-то к нему подходит.

— Видишь, — показывает, — люди стоят в сторонке? Глазами жадными на тебя смотрят. То, — говорит, — послы иноземные. Они серебра только от тебя хотят. За серебро они и мать продадут родную и отца и детей и душу свою, а тебе, как захочешь, бумагу выпишут, с которою ты в края поедешь далекие. Люди в краях тех живут — зла и горя не знают, от зари и до зари, словно сыры, в масле катаются.

— Не нужны мне края далекие, — отвечает Иван.

— Как знаешь, — парень плечами пожал.

Идет Иван, видит — люди сидят кругом. Торгуют — кто чем. А у кого ничего нет, тот так — руку тянет. Один купец за полу Ивана хватает:

— Купи, — кричит, — у меня горилку! Другой горилки, как эта, на целом свете не сыщешь! Вон, детина в кустах валяется — ноги торчат. Так он всего глоток один сделал!