«Катит весело трамвай посреди аллеи.
Здесь гулял и здесь пропал Лёнька Пантелеев.
Жалко, что его не знал папа Гиляровский.
Он главы б не написал про воров хитровских.»
Из песни А. Розенбаума «Лиговка».
Суд шёл к концу. В большом зале Ленинградского губсуда, где вот уже пятый день слушалось это громкое дело, было очень душно.
Публика толпилась в проходах, между скамьями и даже в коридоре, что примыкал к судебному залу. Комендант суда, весь в поту, охрип и сбился с ног, уговаривая любопытных, но количество людей, жадно стремившихся протолкнуться в зал, росло с каждым часом.
Слушалось дело известного бандита Лёньки Пантелеева.
Почти два года имя это наводило страх на владельцев булочных, кафе, мануфактурных магазинов и бакалейных лавок.
Лёнька Пантелеев был ужасом нэпманов и королём городской шпаны. Обыватели рассказывали друг другу легенды о его налётах, неслыханно дерзких, отважных, словно бы возвращавших случайного зрителя в старинные времена разбойников-рыцарей.
Профессиональный налётчик и артист где-то в душе, Лёнька любил всё делать на виду у публики. Без публики Лёньки не существовало, без публики он был — уже не он.
После каждого своего налёта Лёнька оставлял в прихожей обчищенной им квартиры визитную карточку, изящно отпечатанную на меловом картоне, с лаконичной надписью: «Леонид Пантелеев — свободный художник-грабитель».
На обороте этой карточки Лёнька неизменно надписывал чётким, конторским почерком (сам он работал когда-то телеграфистом): «Работникам уголовного розыска с дружеским приветом. Леонид».
После особенно удачного ограбления Лёнька переводил по почте небольшую сумму денег в какой-нибудь университет или институт.
«Прилагая сто червонцев, — писал он, — прошу распределить оные среди наиболее нуждающих студентов. С почтением к наукам, Леонид Пантелеев».
Но больше всего он любил появляться в нэпманских квартирах в один из вечеров, когда там пышно и весело справлялись именины хозяйки, свадьба или чей-нибудь день рождения. О таких семейных торжествах Лёнька загадочными путями узнавал заранее.
Он всегда появлялся в смокинге, уже далеко за полночь, в самый разгар пьяного веселья.
Оставив в передней двоих сообщников и сбросив шубу на руки онемевшей прислуге, Лёнька возникал, как жуткое привидение, на пороге столовой, где радостно и беззаботно гудело весёлое общество.
— Минутку внимания, — звучно произносил он, — позвольте представиться: Леонид Пантелеев. Гостей прошу не беспокоиться, хозяев категорически приветствую!..
В комнате сразу же устанавливалась могильная тишина, изредка прерываемая дамской истерикой.
— Прошу кавалеров освободить карманы, — продолжал Лёнька, — а дамочек снять серьги, брошки и прочие оковы капитализма…
Спокойно и ловко он обходил гостей, вытряхивая из них бумажники, драгоценности и всё, что придётся.
— Дядя, не задерживайтесь, освободите ещё и этот карман… Мадам, не волнуйтесь, осторожнее, вы можете поцарапать себе ушко… Молодой человек, не брыкайтесь, вы не жеребёнок, корректней, а то хуже будет… Сударыня, у вас прелестные ручки, и без кольца они только выиграют.
Не проходило и десяти минут, как все уже были очищены начисто.
— Семе-э-н, — кричал Ленька в прихожую, и оттуда вразвалку, словно медведь, медленно и тяжело ступая, выходил огромный косолапый мужик с вытянутым, как дыня, лицом. — Семе-э-н, — продолжал Лёнька всё с тем же французским прононсом, — займитесь выручкой.
Помощник, сопя и тяжело вздыхая, укладывал в большой кожаный мешок груду часов, бумажников, колец и портсигаров.
За столом по-прежнему царила тягостная тишина. Когда Семён оканчивал свое занятие, Лёнька снова отсылал его в прихожую и садился к столу.
Он молча наливал себе бокал вина и, чокаясь с хозяйкой, пил за её здоровье.
Потом, сделав изысканный общий поклон, он удалялся, не забывая оставить в прихожей свою визитку.
Сообщников Лёньки, конечно, мало обманывала эта игра. Им было отлично известно, что Лёнька легко может сдать любого из них агентам угрозыска, а может просто пристрелить. Лёньку Пантелеева они знали, как человека на редкость безжалостного.
И вот сегодня этот самый знаменитый Лёнька Пантелеев сидел на скамье подсудимых и ждал своего приговора. Нэпманские сынки, жуирующие пижоны с Невского, скучающие холёные дамочки, не знающие, как им убить время, бледные, густо намазанные кокотки из Владимирского клуба, изящные барышни ученицы каких-то балетных студий, в неимоверном количестве расплодившихся в первые годы нэпа, элегантные шулера с надменными профилями и графскими титулами, упитанные мануфактурные короли из Гостиного в кургузых, по колено, коверкотовых пальто, входивших тогда в моду, и в соломенных канотье, с беспокойным блеском в глазах, важные, с благородными седыми буклями, в чёрных кружевах, содержательницы тайных домов свиданий с отменными манерами и повадками классных дам и юркие, быстроглазые опытные карманники с Сенного рынка — вся эта алчная, пёстрая, шумливая человеческая накипь тех лет стремительно захлестывала коридоры, проходы и лестничные площадки губернского суда.
Разношерстная, многоголосая людская каша неудержимо тянулась к процессу, к его пикантным подробностям и, конечно же, к скамье подсудимых, на которой, впереди своих дружков-сообщников, сидел молодой худощавый парень с озорными цыганскими глазами и невесёлой заученной наизусть улыбкой, сидел он, король этой уголовной толпы, её дешёвый кумир и её страх, — Лёнька Пантелеев.
