Золотое колесо - [81]

Наспех запахнув тогу, Legatus pro praetore Легиона Белых Орлов стремительным шагом вышел к портику дворца.

Одна пола его халата зацепилась за пояс, обнажая мохнатую ногу. Посол претора был крепок, но упитан, как и положено патрицию, часто меняющему походное седло на пиршественный триклиний.

Казимир Остапович Лодкин, украинский журналист и представитель творческой организации «Wоrd & Dееd», тут же отметил эту деталь и решил ее запомнить, чтобы написать о ней с иронией в московской газете, которая его заблаговременно прислала в Сухум, хотя в Москве никто еще не знал о готовящемся вторжении.

Начинали происходить дела. Так что становилось интересно и журналисту, и чемпионке Эстонии по стрельбе Юноне Петерсон. Они успели стать свидетелями трехдневного боя в центре города с применением вертолетов, артиллерии и танков. Казимир Остапович сделал много набросков, а Юнона успела испытать подаренный претором СВД[55] с оптикой. А на этот момент, на утро 18 августа 1992 года, по взаимной договоренности, абхазы уже отступили за реку Гумисту, западную границу Сухума, грузины уже отошли за Келасур, восточную границу. Но в город еще не вошли.

Прежде чем выйти на балкон, легат про преторе предусмотрительно разъяснил своим гостям: — Знаю: вас несколько озадачит то, что я сейчас намерен сказать моим орлятам. Но если я не скажу им этого, ситуация выйдет из-под контроля. Журналист заметил зеркало. Зеркало было прислонено к перилам балкона как бы невзначай, но скорее всего, было выставлено вчера. Журналист догадался, что сходство с легионером ему предлагается. Но он мог быть и слишком подозрительным. Все-таки прежде, чем выйти послушать историческую речь, Лодкин иронически накинул на плечо пучок прутьев, связанных бордовым ремнем, — символ ликторов. Пучков всего было шесть, потому что именно шестерым ликторам положено сопровождать после претора, но они к этому моментуму куда-то разбежались. Легат приготовился говорить. Он полагал, что его друзья остаются в покоях, потому что в зеркале наблюдал только за собой, упуская задний план. Иначе он, как воспитанный человек, ни за что бы не извергнул воздуха в их присутствии.

Оратор глотнул в полные легкие свежего утреннего воздуха субтропиков.

Но, читатель, походная жизнь сопряжена со случайной кухней и, стало быть, с проблемами желудка, а генерал был мужчина уже немолодой (по традиции легат должен быть не моложе сорока трех лет), хотя и полный сил и здоровья; одним словом, в тот момент, когда сладостно подтянулся, он выпустил газы, причем так резко, что полы его кизилового цвета халата затрепетали, как знамя. Будучи воспитанным человеком, он тут же подумал о гостях, не услыхали ли они непроизвольного звука.

Но тут внизу столько танков выпускало газы, что вряд ли они что-то учуяли. Танки выпускали еще смрадный запах солярки, в котором, как он надеялся, должен был потонуть запах звука, но дело в том, что запах звука изучен не до конца.

Оратор выдвинул вперед именно обнаженную ногу в сандалии и выкинул вперед руку — не ту, которая была сунута за ворот халата, а другую, правую. Внизу, готовое ему внимать, его воинство скребницами чистило танки. Замерев в великолепной позе, легионер ждал, когда станет достаточно тихо. Журналист вышел послушать, а Юнона, ввиду деликатности своего нахождения здесь, осталась в отдалении.

Оратор начал речь. Она была коротка.

— Сограждане! — воскликнул он.

Во-первых, он действительно чувствовал всю волнительность момента; во-вторых, с этим сбродом, который где и как он набирал — ему ли не знать, с ними надо говорить театрально, иначе они не воспримут; в-третьих, еще надо было перекричать танки. И вот, когда он вскинул руку и воскликнул «Сограждане!», снова у него случился выхлоп газов.

Орел, отвлекшись на красоты, не поймает зайца. Если бы претор Легиона Белых Орлов, как истинный эстет, залюбовался утренней панорамой города, которая открывалась ему с балкона дома Смецкого во всем великолепии, он увидел бы, как этим утром прозрачен и влажен триколор горизонта: синий, белый, синий море, воздух, небо; он увидел бы, как на мгновение, словно в негативном изображении, белые крылья чаек становятся черными, когда они в ленивом утреннем полете пересекают снопы солнечных лучей; он увидел бы, как белесый туман, уступая свету и теплу, хочет уйти, но некуда ему уходить в беспредельной открытости, и части его, причудливо собираясь там и тут, пытаются притвориться лоскутами облаков; он увидел бы, как над классической дугою бухты и над зелено-белым городом день принимает очертания прямо на глазах, — он бы точно прозевал зайца. Но именно о зайце наживы в неподвижном ландшафте испуганного города должна была пойти речь в этот момент, потому что война требует предельной концентрации воли и несовместима с сантиментами.

— Сограждане! Перед вами город. Он — ваш… — и легат говорил твердо.

— Опять пукнул, — сказал журналист Юноне. Оба, как выяснилось, с самого начала все слышали.

— Не люблю интеллигентского жеманства, Кази! — воскликнула Юнона с сильным прибалтийским акцентом, но на правильном русском. — Мне больше по душе слово «пернул». Война идет! Война пришла.