Золотое колесо - [79]

Эта непристойность покорежила слух девственницы Мазакуаль. Но ничего, ничего, терпение!

— …из Зугдиди сюда попасть — дело нехитрое. В этом городе чуть не половина населения — из Зугдиди.

— Но позвольте, а как она могла сохранить породу?

— Разве вы не знаете? Кромфорлендер — порода собак чрезвычайно гордых…

Совершенно верно!

— …особенно в том, что касается вопросов секса. Скорее дочь испанского гранда выйдет замуж за простого мучачо, чем дама этой породы согласится на случку с кем-либо, помимо своей породы.

Точно так, без всяких преувеличений! Молчи, Мазакуаль!

— Ну что, Дуэнья? — патлатый потрепал собаку по голове. Дуэнья — так Дуэнья. А чем оно хуже прозвища Мазакуаль, и кто это прозвище помнит! — Поедешь с нами в Атланту?

«В Атланту — так в Атланту», — подумала собака, только выговорить не могла. Не знала она, что это за деревня, но — куда угодно, только подальше от этих мест!

Осень витязь Хатт из рода Хаттов проводил в горах со стадом коз. Уже становилось холодно; он разжег amaсva, то есть огонь. Он сидел у amaсva, глядел в небо, давая названия созвездьям.

Молния ударила в дуб. «Amacvus», — сказал он, что означает «бьющий огонь».

Осенью он был в горах со своим стадом коз. Он залег в тени, играя на свирели, — и вдруг заметил, что козы его оживлены. Он заметил, что козы оживлены, потому что попробовали незнакомого ему цветка. Желая узнать, что это за цветок, столь ожививший коз, он сам попробовал сока его лепестков. Хатт попробовал этого цветка. Козы продолжали плясать, а он лег ниц на землю.

Вот встану я, и — куда ни пойду, куда ни прочерчу себе дороги от места, где лежу в печали, а от точки, где я лежу в печали, я могу прочертить сонмище лучей-дорог, — и повсюду мои лучи-дороги перерезает смерть.

Смерть — это круг, внутри которого я заперт.

И от этой догадки он почувствовал себя одиноко. Познав свою запертость в круге жизни, за чертой которого смерть, он почувствовал такое одиночество, что его потянуло к людям. Он поспешил к ним.

Уже становилось холодно. Встав на косогоре, он увидел людей, собравшихся вокруг огня. «Amaсvaz», — сказал он, что означает «собравшиеся вокруг огня», а сегодня это слово понимается как «кольцо». Ибо нельзя вокруг огня рассесться иначе чем кольцом, то есть кругом.

Люди, сидевшие вокруг огня-amacva, тянули руки к его теплу. Их руки, как спицы тянулись от круга к центру, где точка огня.

Люди заметили его. Они встали и побежали ему навстречу. Обступили его кругом, ибо обступить нельзя иначе, чем кругом, и тянули к нему спицы рук.

— Учитель людей! Тот раз ты нам показал, как разводить огонь. Нам стало и теплей, и счастливей, и уверенней. Что принес и что покажешь ты нам сейчас? — спрашивали они его.

Когда-то было ему так одиноко, что в сердцах он высек огонь из кресала и принес его людям. А сейчас он видел Amaсvaz, он видел Круг жизненного плена, и сейчас он задыхался внутри этого круга.

Но люди ждали и надеялись. Хатт сказал им:

— Я покажу вам Золотое колесо! — И научил людей пользоваться колесом.

Эпилог О запахе звука

Когда Лагустанович почувствовал, что приближается неоднократно воспетое им в поэмах Ничто, в которое должен человек буквально кануть, когда угаснет свет этой жизни, прекрасной и полной борьбы, он стал неторопливо прощаться с близкими и родными. С некоторыми, самыми любимыми, он попрощался несколько раз. Кое-кто, чего тут таить, считая, значит, что смерть — это нечто, имеющее отношение к именитому родственнику, но не к ним, счел, что Лагустанович их несколько утомил.

Но смерть имеет обыкновение хотя бы раз в жизни являться даже к тем, кто и думать о ней не желает.

Имярекба, которому передали, что Григорий Лагустанович зовет его к смертному одру, не сразу смог выбрать время и пришел только на третий день. Но и Григорий Лагустанович в свою очередь не умер, а дождался, коли звал.

По просьбе умирающего их оставили наедине. И только тогда он заговорил: — Я должен сообщить тебе нечто важное.

Имярекба даже подумал: если речь пойдет о кубышке партийного золота, что может быть припрятана старым государственником где-нибудь у родичей в горах, то оно не помешало бы: он отдаст его в Народный фронт, не все, конечно, часть…

Но речь пошла о другом. Кубышка, если была, досталась Хасику и только Хасику.

— Тебе должно быть известно, кем я тебе прихожусь.

— Известно, — ответил молодой ученый, предполагая с некоторым раздражением, что сейчас старик заговорит о своих стараниях в его воспитании и карьере.

— Ты должен сейчас узнать, кто тебе настоящая мать.

— А разве она не умерла?

— Нет, твоя мать живет и здравствует. Твоя мать, да будет тебе известно, член-корреспондент Академии наук Грузинской ССР, депутат и т. д. и. т. п. — Имярекидзе, — перечислил Григорий Лагустанович со свойственной ему педантичностью, рискуя не успеть договорить.

Тут я должен, даже прерывая умирающего, еще раз подчеркнуть, милые читательницы, и не в сносках подчеркнуть, а непосредственно в тексте, что все имена здесь вымышлены, даются как сатирические образы и не следует искать им жизненных аналогий!

— Был я тогда завотделом обкома компартии по агитации и пропаганде и курировал всю работу, касающуюся идеологии. Время, безусловно было сложное. Некоторые ошибки и перехлесты мы сами признали, однако боролись же. Письмо, написанное нами в ЦК ВКП(б) в 46-м — В 46-м, я подчеркиваю… — вдруг Лагустанович вспомнил, что времени мало, и печаль выступила на мужественном его лице. Он вернулся к теме: — Когда у нас родился ты, — мне было проще это устроить, — я отдал тебя на воспитание своему фронтовому другу, который как раз был завотделом гагрского торгового куста.