Золотое колесо - [43]

А шеф действительно пребывал в благодушном настроении. В этом сомнений быть не могло; он как раз поднес пламя серебряной зажигалки к леденцу в форме петушка, подпалил его и наблюдал, как сахарная муть стекала на настольное стекло.

Но надо же рассказать, почему он жег сахарного петушка! И о цыганской эпопее в детстве Григория Лагустановича, и о том, что тут за история, в конце концов.

На долю самых почтенных людей когда-нибудь да выпадали интереснейшие приключения. Быть может, потому иной остепеняется и достигает в жизни многого, что он вовремя получил в ней необходимую долю авантюры, насытился ею, тогда как другие эту необходимость никак не пополнят и потому неприкаянны и непочтенны? Вот и Григорий Лагустанович в детстве был попросту похищен из дому и продан цыганам. И так получилось, что он попал именно к тем цыганам, которые под предводительством барона Мануша-Саструно искали край земли, или, как они выражались, Хвост Земли. Увел Григория Лагустановича из дому бич Ей-Дорофей. Все в этой истории непросто.

Например, спустя пару лет после того, как случилось то, что случилось, Ей-Дорофей снова появился в деревне и спокойно похищение отрицал, объясняя, что дети в его положении ни к чему, что он своих детей раскидал по свету, не то чтобы брать чужих. И никогда ни до, ни после этого случая он не унес из деревни что-либо, что препятствовало бы его возвращению. А к деревне Ей-Дорофей был привязан, раз постоянно возвращался в нее. Лагустанович знал, что этот — бессмертный, что ли? — бродяга жив до сих пор. Это раз, а второе: бродяга не посмел бы умышленно увести именно Григория Лагустановича, мальчика с задатками, на которого, без ложной скромности, с надеждой взирала вся деревня.

Маленький Лагустанович собирал цветы на отведенной ему для этого поляне. Он был тогда настолько мал и несмышлен, что сейчас ему неловко о том вспоминать. Жаворонки, раскачиваясь в синем небе, пели ненавязчиво, но впечатляюще, словно для того, чтобы остаться в памяти будущего Григория Лагустановича навсегда. Их пение также ласкало его слух, как голос мамы, то и дело дававшей знать, что одобряет уединение своего касатика. Ее голос спрашивал: хорошо ли ему на поляне? А хорошо ли было в поле? А так ли счастливо бывает детство, как вспоминается потом? Далеко ли до края земли, мама? У матери Лагустановича несомненно больше заслуг в его воспитании и становлении, чем у отца, которого он теперь вспоминает с неодобрением.

Григорий Лагустанович играл на поляне, куда иногда убегал от счастливого детства. Но и тут его настигал голос матери. Он махал рукой, он кивал.

Шагал он осторожно, чтобы не наступить на эльфов, в существование которых поверил после чтения сказок Ханса Кристиана Андерсена. Маленькие человечки в золотых коронах и с прозрачными крылышками.

И однажды, вот, мимо мальчика по полю шагнул Ей-Дорофей. Потрясение испытанное тогда Григорием Лагустановичем, пожалуй, было сильнее того потрясения, которое он познал позже, при крушении некоторых его идеалов. Каждый шаг бродяги сопровождался скрипом эльфов, давимых его кирзовыми сапогами. Бродяга шел, поскрипывая голубенькими эльфами, не успевавшими выйти из счастливого оцепенения и улететь.

Это оказалось так просто и доступно. Григорий Лагустанович, собственно, и стал Григорием Лагустановичем — с того самого мига. Трудно описать то, что он сделал тогда. Он пошел за бродягой. Это тоже было просто и возможно. Уже не было тайны поля и эльфов, осталась тайна дали, в которую бродяга уходил. Ей-Дорофей шел в похмельной задумчивости, на каждом шагу скрипя давимыми человечками, и Лагустанович последовал за его обаянием и тайной. Сначала он еще старался ступать по его следам, а потом зашагал увереннее. Он и не заметил, как поляна осталась позади, и они пошли по дороге к полустанку. Ни разу впоследствии Григорий Лагустанович не испытывал такого блаженства. Как завороженный он шел за бичом, устремленным в даль. «Сиротинушка!» — пел Ей-Дорофей.

Мальчик не понимал, что это такое, а только запомнил это слово, чтобы позже осознать сложное чувство: сначала осиротить, а потом жалеть. Далеко ли до Хвоста Земли, мама? Только мама была далеко. Она, все они…

Ошалев от страха, его искали всем селом, заглядывая в колодцы. О том, кто проявил какое усердие, — об этом Лагустанович собрал полную информацию, и никто не может ему солгать и прихвастнуть.

Маленького Григория Лагустановича, спящего в его суме, Ей-Дорофей обнаружил только в поезде. Как выяснилось позже, они ехали в противоположную от Хвоста Земли сторону. А где-то очень далеко и от края земли и от дома бродяга обменял мальчика у цыганского барона на что-то, для себя более ценное. Это был барон Мануш-Саструно, который вел свой табор к Хвосту Земли, спасая его от очередного закона.

Барон привел маленького Лагустановича в табор. Он почесал за ухом с серьгой. «Этот тоже ваш», — сказал он семи молодым женам и трем сынкам. Барона-отца звали Кукуной, а старшего его сынка — Бомборой. Маленький Лагустанович был рассеян и ничего не понимал. У барона, повторяю, было семь молодых жен и пока три сына. Причем все три бароновых сына были одних лет, но от разных матерей. И одних лет с Лагустановичем. Как только дети остались в палатке без старших, близнецы с криком «Гаджио!» налетели на Лагустановича. Дома его ни разу не били, он растерялся от новых ощущений. Сначала все терпел, боясь, что, если озлобит сопротивлением, цыганчата станут бить еще сильнее. Но в конце концов не выдержал и до крови ущипнул кого-то из негодяев. Стало веселее.