Золотое колесо - [22]

За зарослями была поляна, а за поляной Омут неподалеку от устья реки.

Оттуда то и дело раздавался странный свист, но он не насторожил подельников. Только раз Ника, по своему обыкновению беззвучно хохоча, указал Кесоу в сторону Омута. Кесоу равнодушно обернулся туда и ухмыльнулся. Это свистела дура-русалка, купаясь в своем водоеме. Она надоела им своими ночными свистами. Даже Ника оставался к ней холоден, несмотря на то что благодаря ей он бывал удачлив в охоте.

— Лишь бы Паха не обломал… В вагоне — туфли.

— «Цебо», я надеюсь?

Они почти не говорили, так тихо шептали в тишине. Кесоу напрягся. Засвистела русалка.

— Кажется, да… Не могу точно разглядеть.

— «Цебо» Хачик спрашивал.

Тем временем очамчирский подал знак. Раздвигая заросли, Кесоу и Ника пошли поточнее — над щебнем. Звезда сорвалась и полетела по отвесному небу. Из двух дальних вагонов, которые лишь наметанный взгляд мог отличить от тех, что везли сыпучку, как куколки из кокона, высвечивалось вооруженное сопровождение. Звезда пересекла ковш Большой Медведицы и погасла. Друзья, не сговариваясь, загадали на падающую звезду, чтобы вагон вез обувь фирмы «Цебо». «Цебо» с руками и с ногами брали что Хачик, что цыганский барон Бомбора, что «комсомольцы».

Ника прильнул к двери вагона. Было тихо. Необходимый минимум информации подельники сообщали друг другу, благоговейно блюдя тишину.

Каждое движение, которое могло эту тишину спугнуть, однако не спугивало, было подобно нежному прикосновению подушечек пальцев к ланитам возлюбленной. Именно нежно прикасаясь к металлу подушечками пальцев, как Владимир Горовиц к клавишам «стейнвея», Ника стал срывать — нет, какое там срывать! это слишком резко сказано, — стал отделять, отколупывать пломбочку. Тишина. Массивная дверь, катясь на роликах, по всем законам физики должна была чуть-чуть заскрипеть, но ни чуть-чуть, ни вообще не заскрипела; Ника, чутким ухом прильнув к ней, отворил ее почти на полметра — и вот они там и вот они оттуда сюда приветливо заулыбались из глуби вагона, коробки с туфлями. Какой же фирмы? Тише! И именно в этот момент вся эта благоговейная тишина была разбита в пух и прах и к ядреной бабушке! Паха пошел.

Совершенно не таясь, как средь бела дня, Паха шагал по самой середине дороги, ведущей к платформе, громыхая пустой тачкой. Ему был нужен цемент — и всё тут! Он не только тачкой громыхал, он еще громко-громко бранил своих двух сынков, которые шли с ним: и когда обгоняли — бранил, и когда отставали. Он шел не как на дело, а совершенно открыто, гордо и восторженно. Так шли в колхоз в первые годы коллективизации.

Так возвращался с базара трудящийся Востока в первые годы советизации. Паха шел, чертыхаясь на детей и гремя по мостовой тележкой. Только бодрого восхода над пашней для полноты картины не хватало в этом шествии.

Буднично, словно дело это было такое, что законнее и быть не может, он подъехал к первому же вагону, как нарочно наиболее освещенному, и, ругая детей, чтобы, лоботрясы, обормоты, не смели уходить, с грохотом заехал тачкой под вагон, привычно орудуя ломом, сорвал с двери пломбу, и дверь — куда на кар денется — жалобно заскрипев, сдалась. Цемент густо хлынул оттуда, мигом накрыл тачку и продолжал сыпаться. Сопровождение этого не видеть и не слышать не могло; выйдя из оцепенения, в которое на минуту ввергла их эта форменная наглость, менты открыли автоматную стрельбу в воздух. — Они знали Паху и убивать его не собирались, — все мы люди: кто не понимает, что каждому надо жить. А задерживать Паху было бесчеловечно, потому как взять с него нечего, зря пропадет.

Паха буднично, лениво залег в канаву, браня детей и требуя, чтобы они проделали то же самое. Когда же поезд загрохотал и задрожал, приготовившись тронуться, из распахнутого вагона посыпалось еще цементу, хотя Пахе больше не нужно было: ему хватало одной тачки. А за бортом оказалось сыпучки не меньше тонны. Завтра его разберут законопослушные колхозники, осуждая Паху. Как Паха сразу подошел к вагону, который вез не товар, на кар ему не нужный, потому что он не преступник? Как узнал, где именно цемент, а не суперфосфат, например? Ему просто везло, как и в лотерее, о чем ниже.

«Ау, ядри его бабку» — суперфосфат ведь тоже нужен ему. «Оболтусы, лоботрясы, бездельники, хоть бы напомнили», — заорал он на детей.

Паха обломал… Но он обламывал подельников не так часто, чтобы они могли рассердиться и что-то против него предпринять. Паха был сосед, свой человек. И где он еще взял бы цемента! «У него семья, он дом строит, он дурачок, его все норовят только обмануть!» Так что друзья лишь поворчали, вынимая из запасников свои голоса, потому что под стрекот автоматных очередей шептаться смысла не было.

Договорились встретиться к четырехчасовому ереванскому товарняку.

К этому времени работягу Паху должен был сморить сон. А провожать глазами вагон с уже вскрытой дверью и с дразнящими коробками «цебо» внутри у них не было ни сил, ни желания. И они разошлись кто куда, не досмотрев, удрал ли Паха с детьми, бросив тачку на потом, или остался смотреть из засады, как сопровождение справляется с дверью, которую он выломал.