Он сидел за письменным столом вполоборота к двери: широкий тяжёлый торс, большая голова с залысиной, крупный значительный профиль. Он повернулся, вежливо и тихо сказал:
— Здравствуйте. Входите, пожалуйста. Садитесь. — Он указал на диван. — Слушаю вас.
— Никак не думала, что к вам, вот так просто, можно прийти без всяких звонков, писем, резолюции. Это удивительно и прекрасно!
— Слушаю вас, — сказал он. — А как же может быть иначе?..
Она рассказала о болезни сестры, о сроке, отпущенном ей на Каширке, о теперешнем её состоянии.
— Всё, как по учебнику, всё, как по учебнику, — сказал он. — Отказываются вторично оперировать?! Обычное дело.
Зазвонил телефон.
— Да. Да. — Он неохотно поднялся и объясняюще развёл руками. — Извините, оставляю вас на несколько минут.
О нём, о его методе, она знала по нашумевшей статье и по толкам, ходившим в медицинском мире, с которым волею судьбы столкнулась в последнее время.
У неё всегда было предубеждение к «светилам». За это время оно только укрепилось. «Рассуждать, раздумывать? Сейчас?..»
Говорили разное: и то, что он смел, решителен, талантлив. Одни считали его авантюристом, другие — крупным учёным. Слышала она и о том, что он нравится женщинам, избалован, красив.
И сегодня, в который раз, взвешивая всю эту смешанную информацию, она готовилась к встрече, предусмотрев всё, вплоть до мелочей туалета.
В ожидании она оглядывала кабинет: книжные полки со множеством каких-то безделушек, очевидно сувениров, на стенах — окантованные фотографии и дипломы иностранных обществ. На письменном столе — педантический порядок, маленький бюст Гиппократа и три аккуратно поставленных в ряд, коллекционных автомобильчика — синий, жёлтый, красный.
Она улыбнулась, от какой-то странной знакомости этого стола. И почему-то, ни к селу ни к городу, вспомнила, как её муж в первый раз признался ей в любви. Они сидели на людях, в гостях, он оторвал бумажку от папиросы, нацарапал на ней несколько слов и передал ей. Всё это происходило между общим разговором, заметно только для неё. Она прочла и дописала — «да». А он, её будущий муж, поджёг листок и слизнул пепел с ладони.
— Так значит, отказываются оперировать?.. — сказал он, усаживаясь в кресло. — Обычное дело. Всё, как по учебнику. Но надо посмотреть.
Он согласился посмотреть сестру.
Ничего ещё не было решено, ничего не обещано, но она уходила из клиники уверенная в том, что он поможет и что-то сделает.
В воскресенье она приехала в условленное время, но был обход, и ей пришлось ждать.
Пять месяцев, подаренных сестре тогда, казались благом. Она увезла сестру в Тарусу. Это было их первое лето вместе. Как же так случилось, что ни разу, никогда до этого, не пришло ей в голову провести отпуск с сестрой?..
Лето выдалось чудесное: синь, мягкие излучины Оки, жёлтые плёсы. Запах яблок повсюду.
С утра сестра усаживалась в саду редактировать диссертации своих аспирантов.
— Что ты возмущаешься? Я совсем здорова! Это ты больна! Не спишь по ночам.
Ночи проходили в раздумьях. Она слушала, как падают и со звоном ударяются яблоки о землю, как ровно, спокойно дышит сестра. В окнах рябила листва, растворялась во тьме. Появлялся Адмирал Нельсон, так прозвала сестра наглого помоечного кота за длинное чёрное пятно, как повязку по глазу. Он начинал скрести по стёклам, бегать по крыше, исступленными воплями призывая подругу, сиамскую кошку хозяев. Сестра огорчалась, что он так роняет достоинство. В предрассветном небе, наваждением ушедшей старины контуры деревьев превращались в расплывчатые очертания фантастических замков и городов.
Опять вставало солнце, и новый день приносил свои заботы и радости.
Постоянная ложь, которой она окружила сестру, заражала. Днём она и сама, вопреки всему, начинала верить, что диагноз ошибочен и сестра будет жить.
Они гуляли по лесу, бродили вдоль берега, взбирались на кручу и там, с высоты холма, любовались Окой. Пряди у берёз золотели, красным вспыхивали осины, клонили ветви алые гроздья рябин — щедрость красок, жар обречённости. Бабье лето запутывало паутинами. Развевались по воздуху тонкие нити.
Прошло полгода. Прошёл подаренный срок. Навсегда уходило детство, живая память о матери, связь с прошлым. Уходила правда, та единственная правда, которую скажут тебе, потому что искренне любят. Навсегда уходила защищённость этой любовью перед неудачами, одиночеством, перед всем миром.
От врачей всех рангов единый приговор:
— Вторично оперировать? Зачем? Дайте ей спокойно умереть.
«Уподобиться Харону и спокойно перевезти ладью через Стикс? Нет! Только действовать!»
Но вокруг ватная стена участия и безнадёжности. Кому нужно чужое горе?
Сестра точно растаивала.
«Надо пробовать. Рисковать. Чем я рискую? Ведь всё равно обречена».
Она увидела его и не сразу узнала в халате и зелёной шапочке. Он шёл по коридору сутулясь, и грузный, и лёгкий. Поклонился, улыбнулся устало, открыл дверь, пропуская её вперёд:
— Простите, заставил вас ждать. Садитесь. — Он вопросительно взглянул на неё.
— Вы обещали посмотреть сегодня мою сестру. Она лежит сейчас…
— Да, да, — перебил он. — Всё помню. Транспорт есть?
Он сбросил с себя шапочку и халат, швырнул их на кресло и здесь же, при ней, надел пиджак.
