Золотое колесо - [23]

Кесоу, оставив приятелей, вышел на дорогу и тут же перестал таиться, легализовался. Было около одиннадцати, и никому не могло показаться странным, что парень гуляет по родной деревне. Кесоу задумался: куда же пойти? До четырех утра было еще много времени, а чтобы убить время — в деревне всегда выбор небогат. Пойти к турчанке около вокзала, в филиал Обезьяньей Академии или к актерам театра Ленинского комсомола.

О целесообразности подвига

— Ничего себе: выбор мал! Ничего себе: деревня! — воскликнет иной читатель. — Хочешь турчанку — пожалуйста, а не хочешь турчанки, на тебе «обезьяний» филиал, а нет — и того лучше: театр Ленкома!

Всё гораздо скромнее. Кесоу решил найти своего нового приятеля Лодкина, которого он устроил у старушки турчанки, чтобы Лодкин был от пляжа недалеко и к народу поближе. Скромный «обезьяний» филиал находился на берегу моря, а когда мы говорим: Ленком — это не означает, что сейчас читатели увидят самого Марка Захарова с пылающим партбилетом. Но Юнону они увидеть смогут, — Юнону Павловну Петрушко-Дрозд.

Потому что речь идет о ТЮЗе из Днепродзержинска.

Десяток артистов этого театра вместе со своим режиссером полный месяц отдыхали в деревне дикарями. Артисты сняли дом на самом берегу моря.

Сегодня у них были проводы режиссера, вынужденного отъехать на неделю раньше. Лодкин сказал, что там будет весело, и звал Кесоу.

Справили отвальную как надо, с поросенком. Попрощавшись и попросив не нарушать застолья, режиссер только что ушел с провожавшим его начальством из местного министерства. Проводив его, вернулись к столу.

Застолье продолжалось. Поросенок был съеден едва ли не наполовину. Гул стоял как в классе, когда посередине урока учитель выходит на несколько минут, попросив не шуметь. Близился к концу славный отдых, как и само лето. Однако в распоряжении друзей была еще целая неделя. Погода стояла отличная. Можно было целыми днями нежиться на песке, деля уединение лишь с коровками да с лошадками, изредка забредавшими на пустынный пляж. Дешевого, но доброго вина у хозяина было море разливанное, так же как и пламенной фруктовой чачи. Так что тем, кто не захотел присоединиться к этим десяти, предпочтя помпезную Пицунду, еще предстояло им позавидовать, когда они узнают из рассказов об удавшемся отдыхе.

Весь вечер ребята забавлялись тем, что попеременно пародировали напыщенные тосты в стиле «Кавказской пленницы». Импровизации сыпались на представителей министерства, которые каждый раз были вынуждены отшучиваться, прежде чем произнести здравицу, которую они, как хозяева, не произнести не могли. Когда они удалились, шутки, освобожденные от цензуры, стали чаще и темпераментнее, почему довольно скоро приелись компании. Веселье уже миновало свой апогей, артисты подустали.

К приходу Кесоу компания еще шумела, но уже непроизвольно начинала распадаться на группы.

Только Лодкин, притулившись в углу особняком, казалось, не замечал всеобщего веселья. Он весь ушел в свои думы, лишь изредка бросая украдкой взгляд своих печальных глаз в сторону Юноны Павловны, звонко хохотавшей в противоположном углу шуткам старого актера Крачковского. Сидел Лодкин, безучастный и отрешенный, вежливо отклоняя все призывы друзей присоединиться к их играм ума. Юнона внимала почтенному демиургу, но по еле заметному вздрагиванию желваков и румянцу на ланитах ее можно было догадаться, что знает красавица о тех коротких взглядах, которые посылал в ее сторону Лодкин время от времени. Лодкин был смущен. Он приехал сюда работать, каждый день у него был расписан по часам, с абхазским населением складывалось взаимопонимание, деревенский мудрец и авторитет Платон ему благоволил, а тут Лодкин совершенно не к месту и не в пору влюбился. Он влюбился в Юнону.

Щурясь от яркого света и табачного дыма, Кесоу направился к Лодкину.

Тот приветствовал товарища, приглашая разделить с ним его уединение.

Между тем с приходом новичка компания, распавшаяся было на группы, снова оживилась и стала объединяться. Сейчас новичка ждал розыгрыш.

Как только юноша возьмет предложенную ему чарку, чтобы что-нибудь пробормотать и скорее выпить, все неожиданно замолкнут, все взгляды обратятся на него, и он, тем более о давешних шутках не ведающий, будет поставлен перед необходимостью сказать кавказский тост, — и чем серьезнее он будет говорить, тем забавнее будет тост звучать. Так и сделали. Через минуту Кесоу держал чарку. С искренней миной, состроить которую для актера — дело нехитрое, с разных сторон к нему обратились просьбы произнести тост. Что же, кавказскому человеку это и Бог велел. — Мы все, все вас просим, — сказала капризная Юнона.

Кесоу встал. Все замолчали.

— Есть в горах у меня знакомый чабан, — начал он.

«Чабан, баран, шашлык, курдюк!» Актеры сдерживали смех, чтобы не обидеть юношу: ведь он начал как раз с вычурного зачина, который весь вечер пародировался.

Но юноша тоже был хорош. Он все слышал, заходя, потому что умел шагать бесшумно и без следов. «Ведете себя, господа, словно из театра человека с пылающим партбилетом, а режиссер-то ваш, я видел, как он улыбался, выходя, местному министерскому начальству», — подумал он, будто по режиссеру можно судить о целом творческом коллективе, или кто-то улыбался министерскому начальству меньше человека с пылающим партбилетом. Вообще, как сказал бы Платон, устаешь от такого человека, как Кесоу. Но раз начали сцену с его участием, надо дорассказать.