Веди свой плуг над костями мертвых - [64]

Я засмеялась так громко, что на этот раз ко мне повернулось полкостела. Я закашлялась. Тот ребенок протянул мне бумажный платочек. В то же время я почувствовала, что у меня немеют ноги, приближается то неприятное одеревенением, от которого можно избавиться, если пошевелить ступнями, а затем мышцами икр, потому что если я этого не сделаю, мои ноги растерзает нечеловеческая сила. Мне показалось, что начинается Приступ, и я подумала, что это очень хорошо. Конечно, вот, пожалуйста, у меня Приступ.

Теперь мне стало понятно, почему вышки, которые очень напоминают те, что ставили в концлагерях, называют амвонами. На амвоне Человек возвышается над другими Существами и сам определяет их право на жизнь или смерть. Становится тираном и узурпатором. Ксендз ораторствовал вдохновенно, почти в экстазе:

— Владейте землей! Это к вам, к охотникам, обратился с этими словами Господь, ибо Он творит человека своим помощником, чтобы участвовал в создании, и чтобы это продолжалось до конца. Слово «охотник» созвучно со словом «охота, желание», это означает, что свое призвание заботиться о даре божьем, которым природа, охотники осуществляют сознательно, разумно и здраво. Желаю вам, чтобы ваше общество процветало, служило другим людям и всей природе…

Мне удалось выйти из ряда. Я приблизилась на непослушных ногах почти к самому амвону.

— Эй ты, слезай оттуда, — сказала я. — Быстро.

Воцарилась тишина, и я с удовольствием слушала, как мой голос вторит от свода, отражается от Нави, крепнет; оно и неудивительно, что говоря здесь, можно забыть обо всем на свете.

— Я к тебе обращаюсь. Не слышишь? Слезай!

Шелест уставился на меня широко открытыми, испуганными глазами, его губы едва шевелились, словно он, потрясенный, пытался отыскать какое-то подходящее слово. Но ему это не удавалось.

— Ну, ну, — приговаривал он то беспомощно, то угрожающе.

— Немедленно слезь с этого амвона! И убирайся отсюда! — закричала я.

Тогда почувствовала на своем плече чью-то руку и увидела, что за мной стоит один из тех в мундирах. Я дернулась, и вдруг подбежал второй, оба крепко схватили меня за руки.

— Убийцы, — сказала я.

Дети испуганно смотрели на меня. В своих костюмах они выглядели нереально, словно новая раса людозверей, которая вот-вот должна появиться.

Присутствующие начали шептаться, завозились на местах. Переговаривались возмущенно, но в их глазах я заметила и сочувствие, это меня разозлило еще больше.

— Чего так вытаращились? — закричала я. — Неужели вы уснули, что слушаете эти глупости и даже глазом не моргнет? Совсем уже ума лишились? А сердца? Разве у вас еще есть сердце?

Я больше не сопротивлялась. Позволила спокойно вывести себя из костела. Обернувшись в дверях, я крикнула всем присутствующим:

— Убирайтесь отсюда. Все! Быстро! — Я взмахнула руками. — Идите! Кыш! Вас что, загипнотизировали? Вы уже совсем забыли, что такое сострадание?

— Успокойтесь, пожалуйста. Здесь прохладнее, — сказал один из мужчин, когда мы оказались на улице. Второй добавил, пытаясь напугать:

— Или Полицию вызовем.

— Вы правы, надо вызвать Полицию. Здесь призывают к Преступлению.

Они отпустили меня и заперли тяжелые двери, чтобы я не смогла вернуться в костел. Я догадалась, что ксендз Шелест продолжил свою проповедь. Села на выступе стены и медленно приходила в себя. Гнев ушел, холодный ветер обдувал мое разгоряченное лицо.

Гнев всегда оставляет после себя большую пустоту, в которую немедленно, как наводнение, вливается грусть и течет огромной струей, без начала и конца. Слезы, их источники снова открылись.

Я смотрела на двух Сорок, которые стрекотали на газоне перед плебанией, как бы желая меня развеселить. Как будто говорили — не расстраивайся, время работает на нас, дело должно завершиться, нет другого выхода… Они заинтересовались блестящей оберткой от жвачки, а потом одна из них схватила ее в клюв и взлетела прочь. Я проводила птиц взглядом. Неужели у них гнездо на крыше плебании? Сороки. Поджигательницы.

* * *

На следующий день мне, хотя у меня и не было уроков, позвонила молодая директриса и попросила прийти после обеда, когда в школе никого не будет. Принесла мне чашку чая, хотя я не просила ее, отрезала кусок яблочного пирога. Я уже знала, о чем она будет говорить.

— Вы понимаете, пани Янина, что после вчерашних событий в костеле… — озабоченно начала она.

— Никакая я не пани Янина, я тебя просила, чтобы так ко мне не обращались, — поправила я, но, кажется, бесполезно; знала, что она скажет, пожалуй, директриса хотела чувствовать себя увереннее, выражаясь так официально.

— …пани Душейко, окей.

— Да, понимаю. Я бы предпочла, чтобы вы слушали меня, а не их. То, что они говорят, деморализует детей.

Директриса кашлянула.

— Вы устроили скандал, ко всему еще и в костеле. Хуже всего, что все это произошло на глазах детей, для которых личность ксендза, как и место, где это случилось, являются особыми.

— Особыми? Тем более нельзя позволять им слушать такие вещи. Ты сама слышала.

Девушка перевела дыхание и заговорила, не глядя на меня.

— Пани Душейко, вы не правы. Существуют определенные нормы, традиции, и мы от них зависим. Нельзя так сразу все отвергать… — теперь было видно, как она подыскивала слова, и я уже предчувствовала, что директриса скажет.