Созидая на краю рая - [88]

Не сразу понимаю, что общаюсь с ним на подсознательном уровне, как со взрослым человеком. Снова мысленно ругаю себя.

— Ладно, — вздыхает он и, зажмуриваясь, протягивает медсестре руку. Она ободряюще улыбается ему, и тонкая иголка проскальзывает под нежную кожу.

Он молчит, хотя его терпению пришёл конец — оно рухнуло.

Благо, теперь уже осталось всего ничего. Нам нужно только немного сил. Совсем чуть-чуть.

Какой же сегодня ответственный день!

Медсестра уходит, оставляя меня наедине с сыном. Он лежит на кровати и смотрит только на меня, почти не моргая.

В его детских, невинных и чистых голубых глазах страх.

Ему страшно.

— Ну, что ты, Тони? — ласково обнимаю его, держа одну из детских ладошек в своей. — Боишься?

— Немного… — нехотя признает он. Вот она, моя черта, отразившаяся в нём. Я тоже не люблю раскрывать чувства даже перед самыми близкими людьми.

— Не бойся. Ничего никогда не бойся. Страх часто в нашей голове, не более.

— Не уходи, пожалуйста, мама, — он сжимает мою руку сильнее и умоляюще смотрит в глаза.

— Не уйду. Сегодня точно. Ты проснёшься, и я буду рядом, — наклоняюсь и целую его в лоб.

— Спасибо… — шепчет он, и я вижу, как начинают слипаться его глаза. Он отчаянно борется со сном, чтобы видеть меня, и поэтому я решаю успокоить его, усыпить быстрее.

— Рассказать тебе что-нибудь? — тихо спрашиваю я мягким голосом. Мне кажется, он убаюкивает.

— Расскажи мне сказку… — так же тихо просит Тони и вздыхает, подавляя зевок.

И я начинаю рассказывать ту, что помню. А в памяти моей сейчас только «Красавица и Чудовище», почему, вы сами прекрасно знаете.

Энтони засыпает довольно быстро. Я не успеваю дойти до середины повествования.

Вижу, как в дверях мелькает фигура медсестры, и, стирая скупые слёзы пальцами, наклоняюсь и снова нежно целую моего ангела в лоб, а потом чуть ниже — в пухлые щёчки.

— Спи, сыночек, а как проснёшься, будешь здоров, — улыбаясь, говорю я. Правда, улыбка получается сквозь слёзы.

Встаю и выхожу из палаты. С трудом заставляю себя не оглядываться, когда мне так этого хочется.

— Мисс Мейсен? — меня останавливает голос Эленики. — Комната ожидания вон там. Операционная там. Не волнуйтесь, всё пройдёт отлично! — она объясняет мне то, что я уже знаю, а потом начинает утешать. Жаль, её сочувственный страдальческий голос не вяжется с произносимыми словами.

— Конечно, — вздыхаю я, продолжая мысленно молиться. — Сколько продлится операция?

Она называет мне время, и я снова вздыхаю. По мне — слишком долго.

Прохожу в комнату и сажусь на диван. Через пару минут понимаю, что просто «высидеть» это время не получится. Меня начинает бить дрожь, глаза слезятся, а, ставшие сверхчувствительными, слуховые рецепторы вылавливают каждую мелочь.

Пальцы нервно отстукивают по деревянной основе дивана. Их стук тоже сводит меня с ума, но остановиться я не могу.

В комнате нет больше никого. Только я.

Я всегда была и буду одна, если что-то случится с Тони. С моим маленьким ангелом.

— Господи, позволь ему остаться со мной. Не забирай к себе! — тихо прошу я, раскачиваясь из стороны в сторону, словно болванчик.

Я схожу с ума.

Вскоре появляется штат медсестёр, везущих передвижную кровать Энтони к операционной. Вижу его расслабленное детское личико, на котором застыла полуулыбка.

С ним всё будет хорошо.

Вот и настал этот день, за него я боролась, вот он — наш счастливый час. У нас всё наладится, всё вернётся на круги своя и восстановится.

Только вот, что мне делать с Эдвардом Калленом?

И вот оно — отвлечение! Нахожу чем заняться за долю секунды — я обдумаю всё, что связано с Эдвардом. Мне нужно это, словно воздух, иначе я доведу себя до бессознательного состояния…

Итак, что мы имеем:

«Мой отец был сутенером. Мать я никогда не видел».

Так-так, это самое сложное, и ничего объясняет. Жаль, что я пока знаю так мало. Мне нужно больше информации.

Но, в принципе, всё проясняется — он потерянный ребёнок. Он тот, у кого, по его же словам, не было детства. Может, поэтому он не хочет детей? Поэтому говорил, что убьёт меня, если я забеременею?..

Ответы на эти вопросы ещё впереди, и я решаю перейти к следующим:

«Я иногда занимаюсь благотворительностью».

На сердце теплеет. Он не каменный. Может быть, он упорно скрывает истинную сущность? Ведь если человек добровольно отдаёт деньги другим, он не может быть настолько ужасным, каким может казаться?

Какой же он сложный…

В памяти всплывает наш диалог, в котором содержится множество ценной для меня информации:

«— Почему ты не можешь быть всегда таким?

— Каким, Белла?

— Настоящим. Почему ты не можешь быть настоящим со мной?

— Я настоящий. Такой, какой есть, но только с тобой.

— Мне кажется, ты ненавидишь меня временами…

— Как тебя можно ненавидеть?

— То есть ты…?

— Мне хочется… всегда оберегать тебя, Белла. Ты такая юная, но в некоторых смыслах ты старше меня.

— Ты ведь тоже бываешь игривым, непосредственным. Только что-то тебе мешает…

— По-моему, мы слишком далеко отошли от темы…»

Вспоминаю его грусть в определённых моментах, его неуверенность, нерешительность. Он будто бы боится сказать мне то, что так хочет. Что мучает его. Что же с ним произошло?