Два мальчика, лицом как снег, а волосами — смоль,
Стоят в закатной тишине,
По-детски искренне любуясь на прибой…
Он увлекает их своею быстротой, кричит «Спеши за мной!»
Но к отступлению отрезаны пути…
Последний уголек истлел. Погас огонь свечи.
Все началось с одного стеклянного шарика.
Обыкновенного, даже банального недорогого сувенира с пластиковой основной и прозрачным куполом, накрывшим свое содержимое. В нем, в этом маленьком теплом мире, царила зима, покой и гармония. Пряничный домик, устроившись между невысокими деревцами, озарял свою зиму десятком огоньков из окон. Он был украшен яркими гирляндами с лампочками, а вокруг на искусственном снегу виднелись следы людей и даже крошечная акриловая собачка, заглядывающая в окошко. Насыщенно-белая, как помадка на печенье, сосулька свисала с покатой крыши. И в ней все так же мерцали знакомые огоньки.
Танатос, замерев у стеллажа, широко распахнутыми глазами глядит на неожиданную находку. Шарик маленький, размером чуть больше его ладошки, но не выглядит хрупким. Зато смотрится красивым. Очень красивым. Никогда, ни у кого, нигде маленький Натос не видел такой красоты. В Греции и снега толком не бывает… в Греции солнышко…
Шарик манит к себе со страшной силой. Малыш смотрит на него, смотрит и будто бы слышит трепетание снежинок, отзвук огоньков на снегу… взять… взять, поставить на полочку, смотреть… и думать, где ты… с кем ты… и никогда больше злой Диаб не придет, никогда-никогда не сделает больно!
Дом был настоящим. А настоящего дома у Натоса никогда не было.
Зато была куртка. Серая, мягкая, теплая и с бесчисленным количеством кармашков. Некоторые из них могли вместить в себя его ручку по запястье, глубокие… на них у мальчика вся надежда.
Опасливо оглянувшись, он приподнимается на цыпочках, придерживаясь ладошкой за хлипкий деревянный стеллаж и тянется к своему заветному стеклянному шарику. Своему маленькому дому в миниатюре, где всегда должно было быть тепло, спокойно и радостно. Чтобы никто не плакал.
Так, минуя металлическую тележку с покупками, снежный шар перекочевывает прямо в детский кармашек. И прячется в нем, никак, кроме несильной тяжести, не выдавая своего присутствия.
Натос неглубоко вздыхает, отступив от стеллажа, и делает вид, что разглядывает искусственную елку здесь же, напротив. Никогда, никогда он не брал шарика…
Такой маленький. Кто его заметит? Зачем кому-то его замечать?
— Вот ты где!
Откуда ни возьмись сзади появляются чьи-то теплые, мягкие руки. И, пробравшись под локти малыша, вдруг начинают щекотать его ребра.
Танатос вздрагивает, едва не прикусив язык. Он бледнеет, глаза наливаются испугом, а в горле пересыхает.
Она видела?..
За спиной ребенка грустно вздыхают.
И вот уже те же руки, что потревожили его, принимаются гладить маленькие плечики в широкой куртке.
— Малыш, — шепчет Хорошая, пытаясь привлечь его внимание, — извини пожалуйста, я не собиралась тебя пугать.
Натос шмыгнув носом, оборачивается к женщине. Ему вмиг делается холодно, шарик в кармане становится тяжелее, а в глазах саднит.
— Ну-ну, Эммет, — еще нежнее, еще мягче шепчет Хорошая, привлекая сына к себе, — не надо плакать. Я больше никогда не буду так делать.
Эммет… так она его зовет и так его зовет Добрый. Они подговорили Ксая и теперь Ксай тоже зовет его «Эммет». А Натос должен звать Ксая «Эдвард». Это как игра в интересности. Мальчики должны ее соблюдать, потому что теперь живут не в Греции. И им будет проще, если называть себя станут так.
— Я не испугался, — чуть приподняв голову, храбро заявляет Танатос. Однако немного выпяченная вперед нижняя губа и покрасневшие ободки глаз выдают его mother. Такая внимательная и заботливая, она будто намерено отказывается не замечать его слезы.
— Малыш, — несильно потянув вперед, притягивает в свои объятья. Mother теплая, пахнет каким-то вкусным шампунем, похожим на свежие фрукты, а еще у нее мягкие-мягкие волнистые волосы. Она разрешает Натосу с ними играть и перебирать их, если ему хочется или просто страшно. Ночью, когда мальчику снятся кошмары, она неизменно приходит после первого же его крика. И, крепко обняв, клянется, что все закончилось. Что никому больше своего сыночка не отдаст…
— Малыш, я верю тебе, — повторяет Хорошая, невзначай чмокнув детский лоб, — и давай на этом закончим. Лучше расскажи мне, что интересного ты здесь нашел.
Танатос вдруг вздрагивает снова, услышав ее слова. Он вспоминает про шарик в своем кармашке, про то, как достал его и, никого не спросив, забрал, и про то, что, обнимая его, mother вполне может ощутить круглый контур.
Он пытается как можно скорее отстраниться от женщины. Дергается назад, вызвав парочку морщинок на ее лице, и хватает с полки рядом первую попавшуюся конфету.
— Сладенькое? — с пониманием, каким буквально переполнена, спрашивает Хорошая. Помимо ровной кожи лица и чудесных волос, у нее еще волшебные глаза. Они серые, особенно не выделяются цветом, однако столько доброты в свою сторону от кого-то, кроме Ксая, Эммет еще не видел. Он пьет ее через соломинку своего страха литрами, а она все не кончается. Никогда, как однажды уверил его Добрый, не кончится.
