Рассказы и эссе - [50]

Именно часы на граммофоне и вышли из строя, но у нет особенного рвения починить их: часы как стали, так и стоят. И поделом им: не они ли приноравливаются ко всякому времени, вместе со временем меняют внешний облик, но не изменяют своего нутра, сопровождая нас, мерно отсчитывая наши шаги на пути, по которому мы идем, прижав к себе все дорогое — на пути к смерти. А если кто, возомнив, что время принадлежит ему, бодро настраивает часы, чтобы их стук, который для него что свирельная трель, сопровождал бы вечное его восхождение, тогда часы ухмыляются в своем железном сердце, зная, что и его они переживут. И как бы часы не видоизменялись, их сущность остается неизменной, как и их раскрытая змеиная пасть, где язык вращается между двенадцатью зубами… Но все же часы несчастны каиновым несчастьем, потому что священные ворота смерти, до ворот которых они сопровождают и людей, и тварей, и растения, и предметы, наглухо закрыты для них самих. И под грузом постылого бессмертия плетутся они по постылой дороге.

Старушку не одолевают эти тяжкие размышления. Уставившись на экран, с собачкой на коленях, она сидит и слушает пение, раздающееся из огромной завязи граммофонной трубы, и как бы ни трогала ее песня, с лица ее, пока включен телевизор, не сходит едкая улыбка.

Собака начинает дремать, и, осторожно посадив ее в граммофонную трубу, старушка наклоняется и начинает натягивать пружину граммофона.

Вдруг до ее слуха доходит голос соседского телевизора, словно он вошел сквозь стену. Мужчина, до этого беззвучно открывавший рот на ее экране, схватив этот голос, заговаривает им. Он и в лице меняется: оживает и становится увереннее. Пользуясь такой вот паузой граммофона, сквозь деревянную стену, разделяющую обитель старушки с соседями, входит звук родного брата ее телевизора. Этот показывает, тот говорит.

Но сейчас она не слышит; служит перед граммофоном, как пред алтарем. До отказа натягивает пружину, меняет иглу. Прежде чем поставить, она запускает диск, затем долго и аккуратно чистит диск бархоточкой. Ставит. Торжественный орган наполняет комнату, его голос сопровождается шумом, словно это помехи из времени, откуда доносятся его сигналы. Старушка устраивается поудобнее: вскоре мелодия захватывает и уносит ее далеко. Только голубой экран освещает комнату в сумерки. На стене сзади качается ее длинная тень, словно тень маятника в перевернутом виде. Портрет ее отца, попадая в эту тень, гаснет, потом снова начинает мерцать в темноте, словно малый маяк. Руки старушки делают привычное дело: меняют пластинку, когда песня кончается, крутят ручку. Время для нее сжимается в одно мгновение и это мгновение, как говорится, тонет в море воспоминаний.

* * *

Она стряхивает с себя воспоминания и меняет пластинку. Собачка, спящая в граммофонной трубе, каждый раз, когда меняется звучание, вздрагивает и ощетинивается. Голос трубы не может беспокоить Жужу, она совершенно глуха и музыку слушает телом.

…Граммофон застонал, как от непосильной тяжести. Собачка в трубе вздрогнула.

Пружина порвалась, когда пластинка была на половине, когда мелодия успела захватить старушку и собачку. Раскатистый звук с грохотом умолк. Жужу выскочила из трубы, вся дрожа. Старушка осмотрела со всех сторон граммофон. Но граммофон молчал, глухонемой и холодный. Она к ручке — та легко крутилась в гнезде. Она к головке — та лежала на пластинке, как змея в обмороке. Старушка оглянулась, ища помощи — в глазах мужчины на экране она прочла, что и то, что он говорит, и его улыбка предназначены так же, как ей, еще миллионам, и если бы в них была теплота то ей бы принадлежала одна миллионная часть.

Старушка попыталась приподняться, но бессильно упала в кресло.

За стеной есть другая женщина, которая, так же, как и старушка, не выключает телевизора, пока он сам не умолкнет, но у того и голос есть. Эта жена ее соседа, молодая дамочка. Она нигде не работает, хватает и того, что муж приносит, как говорят соседи. А муж ее работает экспедитором Абснаббыте. И вообще эта женщина все время дома, разве что утром выйдет на рынок. А так сидит у телевизора, или готовит (когда готовит, стоит у телевизора). И день-деньской только и слышно, как она заливается колокольчиком. Только ближе к ночи ее смех обрывается — значит, вернулся муж. И потом некоторое время — его ворчание и ее бормотание. Впрочем, вскоре он перестает ворчать — он ужинает.

Но им дела нет до старушки, слушающей свой граммофон, от которого и хозяйка бы не отказалась, поскольку все старое теперь в цене, да муж хорошие деньги дал бы за кресло, и кроме того, его бы забавляла фотокарточка с князями, а собачку она смотрела бы лучше, чем старушка, благо все время дома, а что касается старушкиной жилплощади, у нее наследников вроде бы нет, все соседи подтвердят, что ни разу ее никто не навестил, а они в горсовете стоят на расширение.

Пользуясь молчанием граммофона, телевизор царил. Шла передача «Изучим французский язык». Мужчина на экране встал бочком, чтобы не поворачиваться спиной к зрителям, и, приподнявшись как можно выше, на доске большими буквами вывел «Имперфект». Старушка сидела, подперев щеку ладонью, и рука ее то и дело соскальзывала с подлокотника кресла. Мужчина говорил. Граммофон молчал. Усилием воли она сдерживалась от искуса оглянуться в его сторону. Она приковалась к экрану. Ей не хотелось думать о случившемся, зная, что лопнула не только граммофонная пружина, но лопнула и жизнь, которую, подобно граммофону, она ежедневно настраивала и заставляла играть одно и то же.