От смерти не уйти… - [4]

Расторопные санитары, чуть не столкнувшись с выбегающими им навстречу из дверей помощниками, внесли меня внутрь. Помещение, представшее моему взору, было больше, чем казалось снаружи. Когда-то белые, стены посерели, окна покрывал обильный слой пыли, на потолке виднелись наполовину стертые рисунки древних сказаний. Да, внешний вид разительно отличался от того, что творилось внутри.

В общий зал, где раньше принимали прихожан, вели несколько выщербленных ступеней. А дальше все свободное пространство было занято госпиталем, почти до самого каменного алтаря, украшенного резьбой, возвышавшегося у дальней стены и сейчас прикрытого от глаз белой чистой тряпицей. Над алтарем грозно вздымался большой деревянный крест, покрытый позолотой и странными символами и рисунками.

Тут и там не стройными рядами стояли старые кровати, крашеные синей, сейчас почти облупившейся краской. На них лежали раненые солдаты, почти у всех были забинтованы руки или ноги, у многих не хватало конечностей, кое-кто вообще был замотан с ног до головы, словно какая-то мумия из жарких стран. Многие, устав от изнуряющих сражений, спали. Кто — свернувшись калачом, кто — растянувшись во весь рост, укрывшись старыми простынями. Между кроватями носились врачи и санитарки. То тут, то там они останавливались, склонялись над больными, оказывая необходимую помощь. Громкий гул эхом отражался от стен и витал под потолком, разносясь громом окрест. Суматоха и боль пропитали это место.

Осмотревшись, я откинулся на подушку и прикрыл глаза. Усталость еще давала о себе знать. Санитары спустились в зал и, уверенно лавируя в лабиринте кроватей и уворачиваясь от пробегавших мимо людей, отыскали свободную койку и переложили меня на нее. И тут же махнув кому-то вдалеке, не говоря ни слова, скрылись в общем беспорядке, отправившись на поиски новых ребят.

Тут у меня перед глазами все поплыло, голова закружилась и во рту стало сухо как в пустыне. Краем глаза я заметил, как ко мне выбралась молоденькая санитарка в залитом чьей-то кровью халате с красным крестом на рукаве. Она бережно и умело сменила мне повязки, пропитавшиеся пылью, потом и кровью, промыв чистой водой еще не зажившие раны. Разорвала на куски одежду и преподнесла старый, но еще вполне сносный теплый халат, осторожно закутав в него мое бедное тело. Выделив несколько пилюль серого цвета, она заставила принять меня их, запив холодной водой, и, улыбнувшись одними губами, упорхнула на поиски тех, кто еще нуждается в ее помощи.

Голова моя прошла, боль немного улеглась. Мышцы расслабились, мне стало чуть лучше. Видимо эта медсестра может творить чудеса! Теперь я более внимательно оглядел своих соседей, с которыми в этот час меня свела судьба. Рядом со мной по левую руку лежал тучный бородатый мужчина, черноволосый с рассеченной щекой. Он был бледен и испарина обильно покрывала его сальное лицо. Ноги у бедняги не было. Видимо, он потерял ее в бою — оторвало взрывом или размозжило упавшей арматурой. А может и шальная пуля перебила кость и врач вынужден был удалить конечность, во избежание гниения и заражения. Мужчина хрипел и стонал, закатив глаза, и дергался всем телом, словно в приступе дрожи. На губах тонкой полоской пузырилась белая пена.

Справа от меня лежал худенький сержант, грудь его была туго перевязана. Он спал, но постоянно дергался и вскрикивал во сне, громко чмокая сухими губами.

Из дальней комнаты, скрытой за алтарем, раздавались дикие крики боли. Там была операционная, где врачи-хирурги латали тех, кто в этом нуждался — отрезали все, что можно, чтобы спасти то, что еще возможно.

Суматоха лечебницы так вскружила мне голову, что я почувствовал тяжесть, уронил ее на подушку и моментально заснул крепким сном — жестокость боев и напряжение последних часов дали о себе знать.

Спал я не долго. Проснулся, когда яркое оранжевое солнце уже медленно исчезало за горизонтом. Жаль, что здесь этого не было видно. Сквозь пыльные окна церкви лишь с трудом пробивался рассеянный свет его последних на этот день лучей. Я увлеченно, словно завороженный, смотрел, как одинокий лучик медленно поднимается по обшарпанной стене. Его свет притягивал и манил меня. А голова словно бы опустела. И весь мир опаленный войной и болью отошел на дальний план. Все мысли и страхи оставили меня — только этот, словно еще живой, лучик завладел всеми моими чувствами.

Так, не отрываясь, я и смотрел на него, пока он не добрался до самого верха и, мигнув на прощанье, не погас. И наступила тьма. В зале уже зажигали огни — факелы у дверей и свечи на подоконниках и старых тумбах, стоящих у стен. По стенам заплясали в странных танцах немые тени. Неясный образ возник над крестом.

Странное чувство вдруг посетило меня, словно здесь на кровати в госпитале был не я, а лишь маленькая частичка меня присутствовала в зале, придя посмотреть с высока на страдания людей. Я чувствовал на себе чьи-то жадные, страстные взгляды. По коже у меня пробежала дрожь, по спине проскользил холодок страха. Я почувствовал, как вспотели ладони, но не выказал своего напряжения ничем. Зевнул и непринужденным взглядом окинул помещение и вновь холод пронзил мое тело. На меня со всех сторон смотрели десятки озлобленных глаз. Я едва не подавился зевком от увиденного и в ужасе уставился на больных. С ними, пока я спал, произошли странные изменения. Их забрызганные кровью и забинтованные тела покрывались серой жесткой шерстью, как у диких псов с далекого севера (хоть я и не видел их никогда в живую, но по картинкам в атласах имею представление об их облике). Челюсть заметно удлинилась, нависнув над грудью, обнажив в страшном оскале кривые острые зубы. Носы почернели и загнулись крючком, брови набухли, совсем скрыв глаза в больших провалах орбит. Из глоток рвались шипение и злобный рык. Руки удлинились и на концах пальцев заблестели острые когти, способные рвать живую плоть, словно масло.