Золотое колесо - [8]

— Довольно утомлять старого человека! — сказала она, обращаясь к Кесоу. — Или в один день желаете выведать у человека то, что он узнал за всю долгую жизнь! — Что-то в этом роде сказала, а возможно, даже лучше.

О слове изреченном

Все прошло бы замечательно, если бы не сулугун.

— Сыра неси, женщина! — приказал Платон, когда увидел, что гость съел все, что было на тарелке.

— Так хочется вот этой тарелкой да по его патлатой голове! — сказала по-абхазски жена, женщина ведь. — Лопает без хлеба! Грех!

— Не беспокойтесь, мать! Мне, напротив, очень нравится на крыльце, — по-русски успокоил женщину Лодкин.

— Иди, накрывай на большой стол! Урусский парень — грамотный, — сумрачно проговорил Платон.

Но он и сам стал обращать внимание на то, как патлатый ест сыр. А тот опустошал уже следующую тарелку с сулугуном. Он ел его просто так, сам-самской, не закусывая стоявшим рядом чуреком. Платон насупился. Если бы не жена, он бы не обратил внимания. Она имела-таки на него влияние. И еще польстила только что.

Лодкин, ни о чем не подозревая, ел и внимательно слушал. Но что тут слушать, если старик насупился и замолчал.

Обычно требовали от детей, чтобы они не поедали один сыр, а закусывали мучным: хлебом, чуреком или мамалыгой. Взрослым об этом и говорить не надо было. Это обыкновение есть сыр без ничего Платон считал не обычным способом экономии, но адатом, освященным веками. Вслед за женой он усмотрел в поведении гостя глумление над сыром. Вообще-то он был прав. Тонкий человек не станет есть сыр кусками и без хлеба, особенно с чужого стола. А человек, пытающийся примирить враждующие народы, должен быть тонким.

Вырвалось наружу у Платона неосознанное до этого момента раздражение внешним видом гостя. Он забыл мудрость о странности грамотеев, высказанную намедни племяннику. Он замахнулся посохом на гостя! И — самое главное! — воскликнул: «Дзондз!»[8] Конечно, гость был перепуган. Конечно, Кесоу вмешался, и конфликт был легко улажен. Конечно, за большим столом, когда позвали к праздничному завтраку, Платон смущенно насупился, чем неловкость усугублял. Но, когда встали из-за стола, добрый старик обнял гостя и похлопал по плечу. Оба растрогались, все расхохотались. История была бы полностью исчерпана, если бы Платон не произнес слова «дзондз». А он не только произнес, но и при Батале повторил, когда после завтрака привел к старику гостя-уруса.

Дочери Батала тоже, конечно, не пришелся по вкусу внешний вид гостя.

Она предупредила:

— Как бы старик не дал ему посохом по патлам!

Лодкин поклонился ей и предпочел тень дерева на лужайке перед домом.

— Егей, жизнь! — вздохнул Батал, приглашая в молчаливой беседе присоединиться к его раздумьям. Приглашал он, разумеется, Платона. К молчаливому диалогу, при котором по одному слову или междометию, произнесенному раз в полчаса, собеседники удостоверяются, что думают об одном и том же, как если бы говорили вслух. В общем, понятно, да? Так можно наблюдать глубокое движение лосося вверх по реке по редкому мельканию на поверхности красного гребня его хребта. Молодежь, в молчаливой беседе по неумению не участвовавшая, почтительно созерцала.

— Да, жизнь, — пробормотал Платон по прошествии необходимого количества времени, и получилось у него так, словно он все время следил за мыслью Батала, а сейчас только подтвердил.

Батал поднял синие, выцветшие от старости глаза, улыбнулся, но смолчал.

Ибо, если говорить честно, а Платон был человек честный, он не смог принять участия в молчаливой беседе, предложенной ему старшим собратом. Не получалось у него молчаливого разговора. Он знал, что такой разговор возможен, он желал его страстно, вообще, — но пока не получалось. Как нарочно, в голову лезли, отвлекали посторонние мысли. И Платон досадовал, подобно Бодхидхарме, который вырвал себе веко, когда его начал одолевать сон во время медитации.

Старик отвлекся от давешних мыслей, к которым приглашал Платона, и, мысленно махнув рукой, приготовился слушать. На внешний вид гостя он внимания не обратил; дочь его зря беспокоилась. Было ясно, что патлатый, которого к нему привел Платон, — это любознательный урус. Урусы, он знал по опыту, всегда любознательны. И этого примут, дадут то, что ищет, — дело-то привычное. Он стал весь внимание.

Батал уже давно устал и от мудрости своей, и от обязанности судьи, и от долгожительства. Ему бы кряхтеть и жаловаться на старость, сидя у очага. Возиться с ним есть кому: одна из дочерей находилась при нем; так и не вышла, бедняжка, замуж, посвятив ему жизнь.

Он бы с удовольствием отсылал всех, кто приходит к нему за советом и судом, к живущему через забор Платону. Тем более тот так желал именно этого. Однако Батал чувствовал, что много прорех еще в зеленом древе знаний Платона. Батал был строг.

Платон был уже навеселе и знал, что старик этого не любит. Но сегодня как-никак праздник. Он любовно похлопал по плечу уруса и начал рассказ. Он намеревался изложить случившееся как пример женской глупости, ведь виной всему была его жена. Но надо же было, чтобы именно в этот момент подошла со столиком дочь старика и, решив, что невежливо не послушать соседа, остановилась в сторонке. Платон не мог при ней пользоваться готовыми высказываниями против женщин, а без высказываний этих весь рассказ перепутался в голове, как клубок. Смутившись, он как-то оголил свою повесть. Из него выпала суть: как его жена свой порыв жадности приняла за порыв защиты сыра от поругания. Он сразу заговорил о том, как замахнулся посохом на замечательного уруса, не сказав, что был введен в заблуждение этим шайтаном в человечьем облике женщиной. «Представляешь, Батал, дад!» При этом Платон дружелюбно похлопывал гостя по плечу. Гость согласно кивал. Ох, не надо было вовсе упоминать о посохе!