Золотое колесо - [9]

— Дзондз этот урус, самый настоящий дзондз! — еще раз выпалил он.

Лодкин кивнул, подтверждая.

Платон сделал сразу два прокола. Нельзя попрекать гостя, пусть даже слопает круг сыра величиной с мельничный жернов. А что Платон в свой рассказ, который, как и должно быть, излагался патриархальным словарем, вставил самое что ни на есть мингрельское словечко «дзондз», этому старик, кажется, значения не придал. Зато, на беду Платона, еще какое значение придал этому Кесоу. Действительно, выглядело все очень комично. Сидит Платон напротив Батала; особенно много говорить ему не положено, зато он произносит и произносит всласть слово «дад», а это прерогатива старцев. И опирается на посох — тоже прерогатива старцев.

«Да, Батал, дад!» — подтверждает он слова Батала, что позволено не каждому. И вдруг — слово «дзондз».

Именно благодаря этому ненароком произнесенному слову вся история осталась у людей в памяти. Мингрельское слово в устах старца! Старец особенно должен следить за своей речью. В ней не должно быть никаких иноязычных слов и выражений. Тем более из мингрельского языка! Тем более сейчас, когда именно мингрелы возглавляют там, в Тбилиси, всю возню против абхазов, вообще.

Вот, оказывается, дорогие языковеды, как входят заимствования в речь.

Их сначала произносят смеясь, подавая с историей их возникновения, как в нашем случае со словом «дзондз». Со временем связанная с этим словом история и ее юмор забываются, а слово осваивается и остается в речи, как примак, получивший отрезок земли. Сказали же мудрые: «Кобыла околеет — остается поле, а человек, умирая, оставляет слово».

В нашу речь вошло-таки слово, означающее, собственно, «патлатый», вытесняя абхазский эквивалент. Платон пока еще останется полустариком.

Каждый раз как упрек ему будет всплывать слово «дзондз», однажды ненароком слетевшее с языка.

О быстротечном времени

В отличие от земных владычиц, которые сначала бывали милыми детьми, наливающимися девицами и только потом становились грозными и сладострастными женщинами, у Владычицы Вод судьба оказалась вывернутой, как и ее ступни. Ей пришлось пережить обратное: она сперва была величественной царицей, а затем превратилась в ребячливую и похотливую русалку — адзызлан.

Хотя страх перед ее силой в общем-то оставался — оставался вплоть до наших дней. Например, когда приводили в дом невесту, ее не отправляли по воду, не выполнив обряда поклонения русалке, чтобы та позволила невесте набирать воду, которую семья употребила бы без вреда. Женщин на сносях также не пускали к воде, чтобы русалка не заколдовала плод. После заката детям не разрешалось выходить на улицу, особенно к берегу реки, ибо и в этом случае старшие опасались, как бы русалка не нагнала на детей хворь.

Это была не обычная рыбохвостая европейская ундина. Ноги у нее как раз имелись, только ступни их были повернуты пятками наперед.

Вот почему, чтобы найти ее по следу, нужно было идти в обратную сторону.

Она могла нападать на людей, мстя им за отчуждение и измену. Русалка не боялась огнестрельного оружия, не боялась и шашки, потому что могла ухватиться за ее тьльную сторону. Беззащитна она бывала только против обоюдоострого кинжала. Поэтому женщины, идя за водой, на всякий случай вооружались кинжалами. Но достаточно было и того, чтобы женщину сопровождал черный пес. Хотя вообще-то на женщин она и не нападала. Нападала русалка исключительно на мужчин. А мужчины, считая за стыд обнажать оружие против женщины, вступали с ней в рукопашную борьбу. Только при одном условии такая рукопашная схватка заканчивалась победой для храбреца: русалку нужно было повалить на живот; на спину она, из-за вывернутых стоп, не падала.

Однажды охотник Акун-Ипа из рода Хаттов схватился с русалкой на берегу Омута; сияла луна, он победил адзызлан. «Если ты дерзнула напасть на меня, потомка витязя Хатта, то вот что тебе полагается», — сказал он, отрезал прядь ее золотой косы и спрятал себе под шапку, таким образом поработив ее. Русалка воспылала страстью к победителю; она показала ему десять пальцев, тем самым умоляя его сожительствовать с ней десять лет. Он отрицательно качнул головой, памятуя, что, если заговорит, русалка, завидующая людям, способным выражаться словами, тут же ввергнет его в немоту. Она показала ему девять пальцев, но охотник Хатт снова отказался, памятуя о долге перед юной женой, которая ждала его дома. Русалка загибала каждый раз по пальцу, но охотник кивнул в знак согласия только после того, как она показала ему перекрещенный мизинец — полгода. Затем охотник заставил ее произнести уашхо — нерушимую клятву, доставшуюся нам от древних хаттов — родных братьев абхазов, погибших еще в древности от учености. После чего остался на полгода жить с русалкой — ровно столько, сколько, по его представлениям, мужчина, ушедший в поход, мог отсутствовать, не вызывая подозрений со стороны юной жены. В первый же вечер он пожалел, что срок уговора по его вине столь краток, и впервые наутро охотник не приветствовал восхода солнца.

Но, живя с русалкой, он истосковался по родному дому, и как-то, то ли через шесть месяцев, то ли через шесть лет, они прибрели к его хутору и, обнявшись, уснули на крылечке амбара. Утром проснулась жена охотника и вышла к амбару набрать проса. Глазам ее предстала такая картина: русалка спала в обнимку с ее пропавшим мужем на высоком крыльце амбара, построенного на сваях. Длинные распущенные волосы русалки золотой волной ниспадали вниз, и концы их, колышимые ветерком, волочились в пыли, так что жене охотника на миг показалось, что волосы застыли, а амбар качается в разные стороны, словно на невидимом колесе. Некоторое время она стояла, печально глядя на безмятежно спящих, а потом, осторожно приподняв волосы соперницы, положила на крылечко рядом с ней и, не набрав проса, ушла в дом.