К ране, которую ты мне нанес своей звонкой стрелою.
В длани свои заточает он перси мои целокупно,
Яростный, как Громовержец, который однажды на Крите
Перед пленительной Ледой явился в обличье пернатом.
А потом, медленно приходя в себя, она подумала, что он и теперь продолжает смущаться. Ей захотелось сейчас же вызвать у него озорную улыбку, чтобы стало ему от этого легче. Она приподнялась на локте и откинула прочь волосы, чтобы сообщить ему, что ее муж в сию минуту находится не далее как в приемной. О, Венера! Григорий Лагустанович спал…
Он действительно очень уставал. В отличие от других должностных лиц его ранга, Григорий Лагустанович был труженик и аскет. Шеф был близок к народу, народ тянулся к нему. Джозефине с трудом удавалось сдерживать непрерывный поток. Работая с юных лет в управленческом аппарате, она отлично знала и руководящие кадры, и народ. За пятнадцать с лишним лет работы в приемной Григория Лагустановича весь народ прошел перед ней целиком и полностью. Отношение Джозефины к народу было неоднозначное. Она тоже любила простой народ, научившись этому от шефа. Но, искренне любя, она не склонна была его идеализировать и не переставала видеть его недостатки. И не только недостатки, лезшие в глаза ежедневно, — такие, как привычка к попрошайничеству, угодничество и неумение благодарить с достоинством. Ей претило вечное интриганство, свойственное народному характеру. Народ только тем и занят, что сеет в среде руководства раздор, заставляя делиться, вопреки их, руководителей, воле, по национальным, клановым и прочим группам. И жил бы себе руководящий слой одной семьей, — в этом Джозефина не сомневалась, — если бы не народ. Григорий Лагустанович, в общем с этим соглашаясь, напоминал ей, однако, что народ при этом искренне гостеприимен. После очередной поездки в район, где дела завершались хлебом-солью у простого народа, он неизменно возвращался в хорошем настроении, благодарный и просветленный. Джозефина не возражала шефу — то есть не возражала про себя, вслух же она тем более не позволяла себе перечить ему, — но при этом кому же, как не ей, было известно по опыту, что каждый представитель народа, у которого в очередной раз пришлось гостить Лагустановичу, не заставит себя долго ждать: вскоре он появлялся в приемной, скромно переминаясь с ноги на ногу и добиваясь получения задарма того, за что обычно принято платить.
Думая об этом, она прошлась осторожными пальцами по его волосам.
Шеф сладко спал. Он что-то пробормотал невнятное. Нежное чувство к шефу охватило секретаршу. Ее умиляло все: и лицо его с полуоткрытым ртом под холеными усами, и беззащитная его нагота. Хотелось его прикрыть, но вытащить из-под него покрывало, не разбудив его, было нельзя, а постель осталась сложенной внутри дивана, на котором они лежали.
И ухмылялось дитя дерзновенное, видя:
Сладко расслабились члены могучего мужа,
Так беззащитно который уснул, утомленный;
Дева же, чресла его занавесив густыми власами,
К жезлу любви его жаждала пьяной вакханкой приникнуть,
Так свою жатву сбирало дитя белопенной Киприды.
Развратный эллинский сопляк не ведал, привыкши с древности ко всяким вольностям небожителей, какая буря творилась в душе его соотечественницы. Она не могла себе позволить порадовать мужчину, а ей тяжело было видеть возлюбленного немощным хотя бы одну минуту. Она была уверена, что это потрясет его, человека старых правил, и наверняка вызовет у него неуважение к ней. И хотя часто, ласкаясь, она подводила его к такому моменту, когда с его стороны было достаточно намека на призыв, но он или вообще не знал об этой игре любви, или же считал ее уделом совершенно падших женщин. И помыслить не мог, что она возможна в их отношениях. Еще более умиленная, она взглянула на него, потом взгрустнула и заплакала.
Она не решалась и с Матутой, потому что опять же боялась жигана. Как-то она намекнула ему в постели, что подруга, дескать, признавалась ей, что они с мужем ни в чем себя не ограничивают. «Я тоже это слыхал, сказал Матута вдруг отвердевшим голосом. — Вешать надо таких прошмандовок!» И она, испуганная, выкинула это из головы. И естественно, не могла этого сделать с мужем, с которым отношения были что называется простым исполнением супружеской обязанности.
И она, осторожными пальцами водя по телу возлюбленного, грустила, плакала и медлила. Он проснулся. Провел рукой по ее волосам. В этом движении было столько тепла, что Джозефина захлебнулась от благодарности. Но тут же вскочив, Лагустанович стал одеваться.
— Вставай, вставай, мадам! — сказал он совершенно проснувшимся голосом. — Очень много дел!
Но она не обиделась. Только заскулила, потом, встав, прошлась перед ним, а когда добилась прощального Прямого Контакта, окончательно успокоилась, так что мальчик заскучал и ретировался.
Джозефина только облегченно вздохнула, когда наглый землячок ушел.
Теперь было в самый раз сунуть шефу треклятую бумагу. Заскулив и подставившись, она тут же, не мешкая, протянула шефу невесть откуда взявшееся заявление. Он пробежал глазами текст.
— Шельма! — сказал Лагустанович, сопровождая свое восклицание Прямым Контактом. — А что за имя Могель?
