— Не скрою от тебя, дражайший: есть у меня с некоторых пор бродяга, но странный, — заговорил он.
— Бродяга есть? И странный? А в чем его странность? — пришлось спросить Лагустановичу. Он был далеко не в восторге, что его вопрос неправильно понят. Еще анекдот родится: вон, крестьяне поотворачивались, улыбки прячут. Ему надо было задать серию дежурных вопросов, получить на них дежурные ответы — и в путь. Помочь крестьянину он все равно собирался. И крестьяне это знали: разговорился с тобой — помощи жди.
— Бродяга немолодой, но довольно крепкий. Только не знает ни по-нашему, ни по-русски. А ехал он на велосипеде.
Первая мысль, которая пришла в голову Лагустановичу: а вдруг — шпион!
— И что ты с ним делаешь?
— Отнял у него паспорт, тоже не нашенский, — признался Паха. — А с работой сам справляюсь. Неловко как-то: ровесник моего отца!
Вы, вероятно, догадались, что в плен к доброму Пахе попал мосье Крачковски собственной персоной! Вот такие анекдотические случаи имеют быть у нас порой.
— Позвать его, дражайший!
Лагустанович повелел, и привели французского спортсмена. Он шел, широко улыбаясь: Лагустанович понял, что жаловаться ему спортсмен не станет. Ну и слава Богу! Лагустанович был интеллигент советской школы и, к сожалению, европейских языков не знал. Но, удивительное дело, индусское наречье Шри-Ланки, которое знал француз, поскольку ему часто приходилось устраивать велопробеги на этом острове, истерзанном «Тиграми Тамил Илама»[27], так вот, это наречье в некотором роде совпадало с цыганским наречьем, которое знал Лагустанович. Ведь цыгане — выходцы из Индии!
— Дел де марел три года! — воскликнул по-цыгански Лагустанович, узнав, какой тут казус приключился.
— Дел де марел три года! — согласился по-цейлонски мосье Крачковски и фамильярно похлопал его по плечу.
Крепкие выражения наиболее консервативны в языках и менее всего подвержены изменению.
Конфликт был улажен. Посмеялись. Лагустанович извинился перед гостем, что сию минуту не может сопровождать его до дому. Он велел Пахе отвести гостя и передать домработнице распоряжение, чтобы ему были предоставлены все цивилизованные условия.
Посмеиваясь над этим утренним приключением, Лагустанович и крестьяне направились к кукурузному полю.
Соседи не позволили пожилому Лагустановичу работать на солнцепеке после случая с Хаттом они были к этому особенно внимательны, — и Лагустанович сидел в тени, поминутно благодаря крестьян, пока те подсыпали под кукурузные стебельки особое снадобье из бумажных мешков, от которого кукуруза буйно росла и лучше плодоносила, а сорная трава не могла и голову высунуть из-под земли.
Когда работа была закончена, осталось два лишних мешка. Чтобы они не валялись в поле, Лагустанович и его друзья решили высыпать остаток в реку. Вещество было такое белоснежное, такое привлекательное, что хотелось попробовать его на вкус. Прикоснувшись к воде, оно растворялось мгновенно — так мгновенно, словно и не было этой красоты. И тут же ноги крестьянина, который высыпал удобрение, стоя при этом по колено в воде, почувствовали, что вода стала холодной-холодной, точно горный поток. Что-то странное, разрушающее привычное отношение к вещам, было в этом мгновенном переходе материи в бесплотное свойство.
— Вот и всё, — сказал Лагустанович. — Теперь пойдем, покажем наше гостеприимство французу! Угостим его на славу, а потом поведем на сельский праздник. Иностранцы обожают разные обычаи.
И все трое, мирно переговариваясь, пошли к дому Лагустановича. Там их ждало сытное угощение. Мосье Крачковски уже успел принять ванну, о которой он так мечтал и, переодетый, возился со своим железным конём.
Лагустанович любил рыбные закуски. Селедку он предпочитал в оливковом масле, а балычок разрезал сам, считая, что домработница это делает не так аппетитно. Замагропрома Аветисов отвечал за исправную поставку ишхана[28], который водится только в озере Севан. К нему очень шло эчмиадзинское крепкое, если им не злоупотреблять. А злоупотребишь — захочется вдруг стать армянином, и не просто армянином, а армянским монахом, и можешь спьяну дать обет, что никогда не выйдешь за ворота эчмиадзинского монастыря. Любой самый скромный стол у Лагустановича не обходился без джонджоли[29] малого посола. Его зам по идеологии отвечал за джонджоли и за кахетинское терпкое. «Тоже не смейте перепивать, — любил за столом пошутить Лагустанович, — не то воскликнете: „Эртоба!“». Он вообще был поклонник рыбы. Он сам на речке за домом развел-таки карпов. Лагустанович пригласил гостя взглянуть на пруд.
Соседи уже видели этот замечательный пруд, сами его рыли, но тоже пошли, пока накрывалось на стол. Подойдя близко, они нашли пруд совершенно зеркальным. Тут только и сообразили, что высыпали суперфосфат сверху по реке. Глупые карпы всплыли, все до одного. Только малую часть удалось потом сбыть в дорресторан, да и то за бесценок. Остальное пришлось скормить свиньям. Есть отравленную рыбу Лагустанович соседям не посоветовал.
А пока Лагустанович сказал:
— Ну и черт с ними, дел де марел три года! Стоит ли расстраиваться. Перекусим у меня, выпьем по паре чарочек — и выйдем на праздник.
