Золотое колесо - [38]

— Кто ты, пришлец полунощный, чьи неизбывны печали? — заворковал ее мягкий и добрый гекзаметр.

Близоруко щуря красивые глаза, она наконец узнала родственника.

— Полно стоять у дверей, словно раненный в сердце Эротом:

Смело шагни же в обитель единоутробного брата! —

сказала она, с порога подтверждая мнение о своей приветливости и человечности.

Однако, прежде чем шагнуть в прихожую, Могель засуетился, пытаясь сбросить с ног глиняную обувку. Жена брата с родственной грубостью схватила его за рукав и втащила в дом.

— А что это? — спросила она, указывая на птиц.

— Это вам, — пробормотал Могель, целомудренно отстраняясь от невестки в тесной прихожей.

Джозефина раздумывала секунду, потом ушла в боковую дверь.

— Почему ты не разуваешься? — ласково спросила она, появившись в более грубом халате поверх того, что на ней был. — Я запру индеек в сарае. Зачем беспокоился! — сказала она и оставила Могеля одного.

Хорошо, что она не видела собаки, подумал Могель. Оставшись в прихожей, он стал лихорадочно освобождаться от глиняной обуви. Разулся, выскреб из обуви траву и сгреб в карман. Суетливо перекладывая обувку из одной руки в другую, вместо того чтобы сунуть ее куда-нибудь, он начал доставать свои мокасины. Ему хотелось обуться, пока вернется невестка.

Он обулся. Невестка вернулась, но зеркальный паркет прихожей был так гладко отполирован, что на новых подошвах Могель вдруг заскользил, как фигурист, соревнующийся на приз газеты «Нувель де Моску». Могель скользил и хватался за стены, за шкаф, но не мог остановиться. Этому пыталась соответствовать классическая музыка из зала, где, очевидно, играл телевизор. Наконец Могель случайно ухватился за что-то мягкое. Это была она. Ему показалось, что и невестка смутилась и покраснела, однако она с родственной грубостью обняла его и прижала к себе.

— Снимай туфли и надевай тапки, — сказала она мягко. Продолжая глупо опираться на невестку, он скинул злополучные мокасины и швырнул их обратно в суму. Ощутил наконец твердь под ногами.

Невестка улыбнулась так родственно, что смущение его как рукой сняло.

Могель невольно разглядел ее. Отметил про себя, что жена брата статна и полногруда, в декольте ее халатов было видно белое тело, талия была тонка, а бедра округлы; а сама невестка оказалась характером приветлива, и Могель порадовался за брата, что тот имеет такую славную жену.

Джозефина с родственной грубостью втолкнула его в таинственный мир ванны. Могель прикрыл дверь и долго осваивался тут, восхищенно разглядывая голубые раковины-шампуни, шампуни-бадузаны, и там же дал себе слово, что добьется для себя такой же ванны, а домой вернется не иначе, как на собственном «москвиче».

Джозефина же открыла нижнюю створку шкафа-вешалки и поставила глиняную обувь Могеля рядом с точно такой же глиняной обувью, только почерневшей от времени. То были башмаки, в которых прошел в свое время его брат Энгештер свой бесшумный поход.

Как, шагнув через порог, я увлажнил порог слезами,

Ты поведай добрым людям, сладкозвучный мой чонгури!

О ловцах рыб и о сеятелях

Русалке наскучило бессмертие. Она думала, что все, что могло произойти, уже произошло и ничему новому не быть. Новое подкралось незаметно.

Это было в то прекрасное весеннее утро, когда Григорий Лагустанович с двумя соседями пошел удобрять свое кукурузное поле, которое находилось чуть повыше его усадьбы. Небольшое поле ему выделялось самими крестьянами, как патриоту села.

Возможно, мы и отвлечемся, но необходимо поведать читательницам о том замечательном случае… Лагустанович, даже спеша на охоту или рыбалку, всегда находил время, чтобы поинтересоваться, как живут простые люди. И сейчас, несмотря на то что надо было торопиться, пока солнце не стало припекать — случай с Хаттом прошлым летом был еще свеж в памяти, — Лагустанович нашел время побеседовать с замечательным крестьянином, которого он впервые видел. Он в общем-то остановился потому, что его внимание привлек странный дом этого человека. Это был ампир — не ампир, барокко — не барокко. Дом был трехэтажный и со всех сторон на всех этажах был облеплен балконами, и не просто балконами, а висячими. «Сколько неведомых талантов таится в недрах наших сел!» — подумал Лагустанович с гордостью. Он решил при первой же возможности этому народному умельцу помочь.

— Как твои имя-фамилия, добрый крестьянин? — спросил он.

— Нарсия Ладимер.

— Паха, где ты выискал такое имя. Или ты не знаешь, кому врешь! — возмутились крестьяне, сопровождавшие Лагустановича.

— Я так записан в шнуровой книге, уважаемые соседи, — ответил Паха. — А великого Григория Лагустановича мне ли не знать!

Лагустановичу понравился этот простой крестьянин.

— Здорова ли семья? — спросил он.

— Слава Отцу, все здоровы и без вины! — ответил Паха смущенно, хотя сестра никак не поправлялась после падения с волка, он не стал грузить начальника своими проблемами.

— Цел ли скот?

— Слава Отцу, чью Золотую Стопу мы можем узреть!

— Есть ли помощник по хозяйству?

И тут произошел первый казус. Очередным вопросом Лагустанович поинтересовался, есть ли жена у крестьянина, деликатно назвав ее помощницей по хозяйству. Но поскольку в абхазских существительных род не выражен, а по обычаям расспрашивать мужа о жене не принято, Паха рассудил, что начальник интересуется, есть ли у него бродяга, помогающий как раз по хозяйству. Пахе надо было отвечать осторожно. Бродяг держать в доме по закону не положено, об этом всегда говорит бригадир. Но и утаивать от доброго начальника…