Золотое колесо - [3]

Без слова этих умудренных жизненным опытом старцев никакого важного решения не принималосъ не только правлением деревни, но и руководством филиала Обезьяньей Академии.

Ученый русский гость и юноша-абхаз внимательно слушали стариков.

С почтительностью, которой молодежи следовало бы поучиться у старших, один из стариков, Платон, дождался, пока другой, Батал, сам спросит его о русском госте, ибо старше был второй по крайней мере на полвека, хоть и не имеет возраста мудрость.

— Егей, дад! — сказал Батал, опершись на посох.

«Дад» означает и «Отец», и «Громовержец»; вставлять это слово в речь положено не всем, а только почтенным старикам.

Некоторое время старики хранили молчание, которое молодые не смели прерывать.

— Твоей бы мудрости нам всем, вообще, дад, Батал! — согласился Платон с молчанием старшего.

Теперь он мог представить гостя.

Но чтобы рассказать все сначала, надо и начать сначала. Надо начать с Крачковски, а Лодкин подождет, он младший.

Произошло это одновременно: почта принесла письмо от мосье Крачковски и приехал Лодкин. Письмо в Абхазию мосье Крачковски (с ударением на последнем слоге, как во всех французских фамилиях) отправил из Турции. Григорий Лагустанович, государственный деятель и милостью Божьей поэт, которого вы еще полюбите, получил это письмо. Прежде он никогда не слышал о спортсмене. Крачковски писал, что желает проехать на велосипеде по территории назревающего грузино-абхазского конфликта. Разрешение проехать по Абхазии им было уже получено из Тбилиси, и спортсмен просил, ввиду сложных взаимоотношений Тбилиси с Сухумом, выделить ему на месте человека, который был бы у него импресарио в этом регионе.

Григорий Лагустанович повертел письмо в руках и отдал его, ну его на кар, грузинскому заместителю. Грузинский заместитель побежал неофициально советоваться с неформалами. Григорий Лагустанович для того ему и отдавал письмо. Решили тянуть с ответом. «Будем волынить», сказал Лагустанович.

А Крачковски ждал в стамбульском отеле. Независимая миротворческая организация «WORD & DEED» оплачивала его поездки. Когда он отправлял письмо в Абхазию, французскому спортсмену было без малого 84 года.

Несмотря на почтенный возраст он отлично сохранил форму. Неутомимый романтик исколесил на своем велосипеде почти полмира. На местах, чреватых конфликтами, Крачковски устраивал пробеги мира. Этому делу он посвятил жизнь.

К Первой мировой войне Крачковски отношения не имел. Тогда ему было от роду девять лет. Вторая мировая настигла его, когда он на своем велосипеде пересекал линию немецко-польского противостояния; пуля, выпущенная с польских позиций и послужившая поводом наступления немцев, пролетела над его головой.

Свыше шестидесяти регионов земного шара посетил энтузиаст. Все они стали горячими точками. В последние годы география его путешествий, увы, стала ограничиваться территорией СССР. Он одолел подъем из Степанакерта до Шуши, проехал Рокский тоннель и спустился в Цхинвали, был в Оше, Новом Узене, в Ферганской долине. Хотя он появлялся загодя, и даже тогда, когда о будущем кровопролитии еще не подозревали, предотвратить кровопролитие не удавалось нигде. Но старик не обнарживал ни уныния, ни устали.

Мосье Крачковски только что проехал по мятежному турецкому Курдистану.

Уже в Стамбуле, дожидаясь письма из Абхазии, он с огорчением узнал, что против курдских городов и сел турецкие власти применили боевую авиацию.

Итак, Крачковски направил руль своего велосипеда в сторону Абхазии.

Война так война, решили все. Стало ясно, что здесь уже так сильно пахнет жареным, что и до Парижа дошло.

В сознании людей постепенно укреплялась опасная мысль о неотвратимости войны. Это-то часто и делает войну неотвратимой. В краю, где наскоро сколачивают хижины с мыслью, что все равно сожгут, никогда не кончатся поджоги.

Прощайте, мосье Крачковски. Мы надолго забудем вас. Ибо…

Мы уже упоминали о батюшке Иоанне, как он заносил в тетрадь фольклорные истории, стоя на берегу Омута, а крестьяне простодушно полагали, что тот записывает голоса лягушек… Так вот, священник Иоанн был замечательный батюшка, но в истории остался благодаря тому, что во время воскресной службы застрелил крысу. На вооруженных попов Абхазии всегда везло, но Иоанн произвел выстрел внутри собственной церкви. До этого его довела эртоба[2]. А начинал отец Иоанн с того, что входил в комиссию по переводу Священных текстов на абхазский язык и был корреспондентом академика Марра[3].

Свою службу в маленькой деревянной церквушке нашего села Иоанн не без основания воспринимал как опалу, но к прихожанам успел привязаться. Он только не любил отвечать на вопросы, называя это диспутами в храме.

А люди нашего села, будучи совершенно неграмотными, всё же отличались любознательностью. В ту пору они успели признать идею грамотности, но не образования. Умеющего писать уважали, потому что он мог за мешок кукурузы составить любое прошение, но их забавляло, если того же человека застигали за чтением. Сложным было отношение сельчан и к двухклассному училищу, которое открыл Иоанн. Свои предрассудки они выводили не из собственного невежества, а из особенного, как им казалось, остроумного взгляда на жизнь. Подобно тому как позже народы СССР громко спорили, кто культурнее и древнее, так и прихожане Иоанна всем миром полагали, что они по развитию и самости не чета ни соседям за Омутом, ни соседям за ольшаником, словно с этими соседями их разделяли не условные границы, созданные князьями для удобства, а горный хребет или море, что обусловило их разное историческое развитие.