Золотое колесо - [19]

— Ацыкь! Ацыкь! Меток был покойный Савлак, клянусь кузней!

— Не должен мужчина, вообще… Не признаю я…

— У дяди это — пережитое… Дядя прав!

А когда встали из-за стола и вышли на улицу, еще с полчаса прощались и благодарили хозяйку за хлеб и соль.

— Коров до затмения подоите, родные, — напомнила она им на прощание.

О звездопаде

Могеля забирал на ночлег Платон. Парень еще раз вспомнил про своих птиц, но понадеялся, что умная собака все сделает как надо. Когда вышли на проселочную дорогу, старик звонким голосом прокричал, чтобы они добирались до дому спокойно и умно. Платон жил рядом, его забор начинался сразу за кукурузным полем, принадлежавшим старику, только, чтобы не идти по росе, надо было сделать небольшой крюк; Кесоу — двумя усадьбами дальше. Но они поблагодарили старика и пообещали, что будут благоразумными.

— Настоящий абхазский старец! — восторженно произнес Могель.

— Отличный старик, — подтвердил Кесоу.

— Твой дед был не хуже, своим трудом жил, — наставительно, но без горячности напомнил племяннику Платон.

— Да, Ламшац был старик что надо! — согласился Кесоу.

— Тебе не положено произносить имя своего покойного деда, — заметил ему дядя, на что Кесоу миролюбиво согласился:

— Прости, дядя, выпил я лишнего!

— Что, бичо?[18] Почему нельзя? — спросил Могель у Кесоу.

Его интересовало все.

— Этнография, — коротко ответил Кесоу. Дядя покосился при этом слове, он не знал его значения.

Шли медленно и молчали. Было тихо, только скрипела арба и жевали буйволы. Стояла одна из тех южных ночей, когда, вглядываясь в небо, усеянное такими близкими, цветушими звездами, хочется верить не в лирическое — не в то, что над нами много планет и солнц, — а в старый ясный эпос: единая земля стоит на роге быка и звездное небо — опрокинутый чан, каким оно и видится, а на краю земли, откуда через золотые ворота первый охотник Хатт из рода Хаттов проник в ночные чертоги солнца, там стоит олень, один рог которого врос в землю, другой — в небо.

— Самая пора с арканом за семь рек! — воскликнул Кесоу.

Могель не понял, что это значит. Зато отлично понял Платон: это значило, что самая пора выходить конокраду на дело. Он невольно вообразил себе опушку леса, выглядывающую из опушки потаенную поляну, где одинокое дерево, а под ним табун, а из табуна высвечивает желанный жеребец, а тут сверчки, а на сердце тревожно!.. Да что уж говорить, зря сердце растравлять!.. Но чу! Платон нахмурился. И забормотал: «Что это племянник все подначивает меня?! Да я его сейчас отчитаю за то, что при постороннем такие речи ведет!..»

— Мы на это не способны, — продолжал Кесоу. — А Батал в свое время был джигит что надо.

Платон опять запутался.

— Наш отец был труженик! — гордо пробормотал он.

— Дядя, — заговорил Кесоу с подозрительным волнением в голосе. — А дед наш в быту был строгий, не так ли?

— Во всем, что касается обычаев, покойный бывал строг, вообще, — насторожился Платон.

— И вам, сыновьям, заказано было сидеть с ним за одним столом?

— А как можно сидеть за одним столом со старшим? Разве правильно это? — Платон успокоился и вернулся к сумрачно-нравоучительному тону. — Младшим в нашей семье ставили отдельный стол.

— И ни разу — ни разу! — так и не пришлось тебе сидеть и обедать с нашим дедом! — воскликнул Кесоу с грустью в голосе.

Платон задумался. Потом произнес:

— В последние годы перед кончиной твой дед как-то сказал мне и твоему отцу: «Сыновья мои, пока нет никого постороннего, поужинаем по-семейному; садитесь со мною за стол, хочу выпить с вами стакан; уж не жить мне долго».

Голос его дрожал от волнения, хотя он и немного играл, конечно. Волнение, вызванное святостью воспоминаний, — это необходимо. Образу старца не соответствовало только то, что шаг у него был нетвердый. Это было тем более очевидно, чем более Платон старался шагать ровнее.

— И где сидел наш дед? — благоговейно допрашивал Кесоу.

— Ты же знаешь наш большой дубовый стол на кухне. Он сидел, отец наш, белый-белый, как ангел, в голове стола.

— А вы с отцом? — Зачем тебе все это? — насторожился было Платон, но племянник его успокоил:

— Хочу себе представить картину. Ты же знаешь, дядя, какой я дотошный.

— Да, ты — дотошный, — успокоился дядя. — Это наше фамильное, мы пытливые. Да. Отца твоего он посадил одесную. А я все же застеснялся и сел на самом краю.

Рассказывая, Платон смешно разводил руками, словно мысленно поправлял стулья под сидевшими за тем столом.

— А как он ел, светлой памяти наш дед?

— Как он мог есть? Что за вопрос?

— Неужто ты это не запомнил, дядя!

— Я все помню. Что ты имеешь в виду?

— Наверное, быстро-быстро ел, двумя руками, чтобы поскорее насытиться и бежать в поле?

«Вообще! — Платон был возмущен. — Что ты сделаешь с этим пострелом! Изощренно подначивает, подкалывает — и всё тут! Другие возвеличивают своих старших, а эти — что братнины сынки, что мои!» — клокотал он от обиды. Он даже ни слова не произнес в возражение. Еще мингрельского парня стыдился, что всё это при нем. «Отец был действительно жаден до полевых работ, но об этом и так все говорят, зачем мы новыми анекдотами еще больше способствуем, вообще!» — немотствовал он сумрачно.