Золотое колесо - [17]

Почти месяц Матута скрывался в горах. Он обрел тут покой. Почти месяц Матута сидел у костра и жарил сердце и печень подстреленного тура.

И звезды, такие же, как при предках его, первом охотнике Хатте из рода Хаттов и скитальце-рыцаре Акун-Ипе, сияли над ним, когда он поднимал к небу свои разбойничьи глаза.

Обрел покой Матута и расслабился, но Коява и тут его выследил и, мало того, так бесшумно подкрался, что даже чуткий абрек не учуял органы, пока тот не подошел к нему почти на расстояние выстрела. Но выстрелы не нарушили безмолвия страны гор. «Хоть ты и органы, Коява, но в тебе течет кровь абрека и я тебя уважаю, — сказал Матута. — Я поеду с тобой, и ты получишь майора». Они вместе спокойно сели у костра, доели сердце и печень тура и стали спускаться с гор. По пути органы и абрек заночевали у свана Батал-бея, который спать Матуту уложил, как абрека, на лучшей постели в зале, а Кояву, как органы, на лучшей постели, но на улице. «Мне не обидно, дорогой Батал-бей, что ты меня, как органы, укладываешь спать вне дома, но я же должен быть рядом с арестантом» возразил ему Коява про себя. Но Матута и не думал убегать. И совершилто он побег, только когда его доставили в Тбилиси, который Кояве не подчинялся, и за тамошний побег Коява майора не терял.

— Выпьем за Матуту, внука Хатта Савлака!

Матута тем временем ехал из деревни в самом хорошем расположении духа. Посещение деревни, встреча с красивой девушкой у колодца и безоблачный огромный закат, мчавшийся перед ним на такой же скорости, что и его «мерседес», — все это приятно взволновало его и шевельнуло в душе легкую тоску по покою и тихим радостям. И эта тоска воплотилась в конкретную мысль. Он решил основать тут цех по пошиву импортных пиджаков, чтобы быть поближе к деревне. Куски кожи можно получать из нальчикского завода искусственной кожи, надо достать еще ярлыки «Оберон» и станки «Оливетти». Финансы на себя возьмет его выдвиженец Иосиф, пробивать дело в министерстве и райисполкоме будет другой его выдвиженец Геронтий, а он, Матута, будет охранять новое предприятие от посягательства других жиганов, если таковые найдутся.

О надочажных цепях

В пацхе у дымного очага обо всем этом не подозревали. Дым особенно льнул к девушке, которая сидела рядом с прявшей тетушкой и держала синий клубок. Полдюжины самых необходимых тостов были мужчинами уже произнесены. Они были довольны, и женщины были довольны, что гостям уютно и хорошо. Под древнюю возню сверчка каждый говорил так, как любил говорить.

Старик рассказывал свои крамольные истории: что Хатт Савлак был истинным сыном гор, но что он не вернул украденного коня, и что потерпевший пустил в ход фараджистанский пистолет, и что поэтому того не допустили на похороны. Платон слушал и бормотал что-то сумрачно-нравоучительно-бессвязное. Дело в том, что Платон когда-то был не прочь поохотиться с арканом на чужих жеребцов, а на старости лет рассказывать об этом так же громогласно, как это делал сейчас самый почтенный старик деревни. Но Батал занимался этим до советской власти, когда это было удальством, а на долю Платона пришлось сегодняшнее время, и даже жена в первую же ночь, вообще…

— Ацыкь! Ацыкь! — восклицал старик звонким своим голосом, вспоминая, как стреляли лихие люди его времен. — Клянусь вот этой надочажной цепью!

Платон бормотал. Кесоу бросал украдкой, так же, как и Могель, взгляды на держательницу клубка.

Дочь старика, раз узнав, что в родной деревне Могеля у нее есть свойственница, в основном обращалась к нему.

— Что говорят, что говорят-то, чтобы побрить мне голову! — сказала она ему. — Завтра утром дракон поглотит солнце и будет полное затмение. Мне об этом как раз говорила Екатерина из Великого Дуба. Ты, Могель, сынок, знаешь, какая она швея! В шесть утра — полнейшее затмение!

Весть о примечательном астрономическом событии на абхазов не произвела впечатления.

— Человек должен знать, что будет с солнцем, — вежливо сказал Платон. — Слава Богу, в светлое время живем!

— Знаю я, мне дядя Платон все объяснил, — воскликнул Кесоу.

Платон насупился. Говорить племяннику о затмении он не говорил, сам услыхал от старухи только что, но и возражать было бы нелепо.

— Ой-ой-ой! — продолжала старушка, любуясь вибрирующим в ее руках веретеном. — Полное затмение — и ужас, что будут делать жабы! Мне Екатерина говорила, а ты, Могель, знаешь, как она шьет и какая у нее иголка! Жабы могут выдоить всех наших коров, и те, бедные, околеют!

— Жабы околеют, тетушка? — спросил невпопад Могель.

— Если бы жабы! — вздохнула старушка. — Коровы погибнут от нечистой силы, если не подоим их раньше затмения!

Раскачиваясь из стороны в сторону, она умудрялась ровно держать веретено в вытянутой руке.

Пришел черед Платона, почти старика, поведать тоже какую-нибудь быль. Это Баталу можно было рассказывать о чем угодно — от похождений князя Савлака до приключений его внука, городского абрека Матуты. Его старость, мудрость и авторитет были вне сомнения. Постоянно выглядеть старцем и народным судьей у него так же не было нужды, как ежедневно облачаться в черкеску и опоясываться кинжалом. Он это делал только в торжественные дни и в дни суда. Что же до Платона, ему как раз так и надо было самоутверждаться. Сейчас, когда выдался случай рассказать старинную быль, делать это следовало степенно, с должным благоговением к истории, как подобает старику. Саму быль он знал: его натаскал племянник во время перекуров на рубке дров.