Золотое колесо - [15]

Если бы не флюиды, трудно было бы себе представить, что это знаменитый Матута Хатт. У него было невинное выражение лица, что, правда, уже издалека нарочито бросилось в глаза. И он надвигался. Могель вообще-то был не робкого десятка. Но одно дело драчки на темпераментных мингрельских свадьбах. Иное бандит с флюидами и пистолетом. Тогда как если что-то заботило Матуту в предполагаемой стрельбе, то только последующие хлопоты с органами и расходы с прокуратурой. Будучи верующим человеком, но деятельным вором, Матута задумывал за три года перед смертью собрать братву и сообщить, что отходит от черного мира, желая посвятить остаток жизни душе. Именно душе, потому что сердца у Матуты не было, оно уже сгорело в лагерях и отсидках. Вот что угрожало Могелю у деревни вдоль трассы, где он мог стать жертвой человека, спокойно считавшего, что о своих грехах подумает не сейчас, а в те последние три года перед смертью. А каким образом он собирался отсчитать именно эти три последних года жизни? Этого Матута еще не решил.

На арбе верхом ехали Платон с Кесоу. В отсвете своего топора они увидели надвигающуюся грозу. Запряженная буйволами арба стала поворачиваться, совпадая в скорости с медлительностью Матуты, который все же не спешил отягощать себя новым криминалом, хоть не боялся ни хлопот, ни расходов. Быстрее, к счастью, оказались голоса дяди и племянника.

Оба с первых же фраз дали знать Матуте, что узнают его и гордятся им.

Еще дали знать, что парень просто несет им топор, который они только что выронили. Матута понял. Он понял, что Могель вовсе не мыслил нападать на него. Мощными усилиями воли, закаленной на Магадане и кое-где еще, остановил кинетическую энергию агрессии, которая вела его тело. Однако все силы ушли на самоторможение, и для того, чтобы поздороваться с мужиками, сгладить конфуз и как-то эпизод завершить, ему надо было включать дополнительные источники воли. Матута относился к деревне с уважением, а жителей считал земляками. Этих людей он тоже знал. Но сейас эпизод завершать не стал. Неохота ему было включать дополнительные источники воли. Его презрительный взгляд, задержавшись на миг на Могеле, по дуге пересек арбу и ее обитателей, а сам Матута, не говоря ни слова, вернулся в машину и уехал с резкостью, которую можно показать только на легкой иномарке. Крестьяне проводили его уважительным взглядом.

— Совсем сумасшедший! — сказал Могель. Крестьяне отметили в пользу Могеля, что он вовсе не напуган, а угадав в нем по выговору мингрельца, тут же стали защитниками Матуты, пытаясь объяснить его поступок.

— У него же нервы не выдерживают, вообще! — сказал сумрачно Платон.

— Все органы одного Матуту выслеживают! Он — загнанный зверь! — воскликнул Кесоу. Дядя подозрительно покосился на него: серьезно он говорит или издевается над старшим человеком — то есть над ним. В этом он подозревал племянника постоянно.

Могель сказал, что он путник. Не сообщил он только, что намеревался заночевать на шелковице, и не сказал о своих спутниках, зная, что собака сама позаботится о птицах. Приняв приглашение новых друзей, он взобрался на арбу. Теперь, когда он стал их гостем, абхазы сочли необходимым Матуту осудить. — Мужчина создан не для тото, чтобы всю жизнь недозволенным заниматься. Не должен человек быть таким, не признаю я! А он всю жизнь укрывается! — произнес Платон, направляя хворостиной буйволов. Кесоу тоже решил воскликнуть. Он всегда восклицал, а не говорил, этот Кесоу. В отличие от Платона, сумрачного богатыря лет за шестьдесят, это был юноша с открытым лбом, с правильными чертами мужественного лица — сельский красавец и сорвиголова.

— Матута — городской абрек! — воскликнул он.

Могелю понравились новые приятели. Они, как выяснилось, везли дрова сельскому старцу Баталу. Подъехали к уединенной усадьбе, огороженной частоколом. Кесоу отпер ворота, стал перед буйволами, пятясь и понукая их, и завел арбу на зеленый дворик. К стволу дерева рядом с пацхой[17] были приставлены дрова, навезенные ими за день. Это был их последний рейс, уже темнело. Их встретила старушка, дочь старика. Пока мужчины разгружали арбу, она суетилась рядом, мешая им и благодаря. Закончив дело, Платон и Кесоу стали разворачивать арбу, не внимая просьбам хозяйки зайти в дом и отдохнуть у очага. Уже у самых ворот их настиг голос самого старика Батала. Старик появился на крыльце дома, который высился на сваях рядом с пацхой. Скрюченный годами, он стоял, широко расставив ноги и опираясь на палку. Поняв, что гости отказываются войти, он крикнул голосом неожиданно молодым и звонким для его возраста.

— Егей! Чтоб через полчаса вы прибежали на крик о моей смерти, если не вернетесь сейчас же! Платон и Кесоу, связанным старческой клятвой, пришлось покориться.

А вообще-то они собирались и зайти, и отдохнуть, и прочее.

— Зачем беспокоить старца, — пробормотал Платон, разводя длинными руками. — И женщину зачем беспокоить! — добавил он галантно и направился в пацху, продолжая бормотать, что небольшое это дело — привезти старику дров.

— Коли зайдем — придется пить! — вздохнул-воскликнул Кесоу, что сразу насторожило его дядю: Платон пил, но пил как все, хотя жена его так не считала, а племянник мог на это намекать. Дочь старика взбежала на крыльцо и помогла отцу сойти по лестнице вниз. Хозяин и гости по старшинству вошли вовнутрь хижины. Посередине хижины на земляном полу пылал очажный огонь. В углу у столика возилась девушка семнадцати лет. Бросив сито в миску, она обернулась и смущенно прижалась к стене.