Неожиданно налетевший яростный ветер гнул придорожные тополя. Работавшие в поле люди попрятались кто куда. Лишь одинокий путник упрямо шагал по кромке шоссе, не обращая внимания на ветер, не оставлявший его в покое. Ветер надувал штанины его брюк, делал кривоногим, забирался за воротник плаща и превращал в горбуна, налетая спереди, предательски подчеркивал солидный животик.
Я притормозил машину и распахнул дверцу. Он повернул голову, бросил на меня внимательный взгляд и, не колеблясь, сел ко мне на переднее сиденье. Путешествующие на попутках люди обычно разговорчивы. Мой же спутник, видимо, не торопился начинать беседу, поэтому мне пришлось первым задать ему вопрос:
— Вам куда?
— Да хоть куда, лишь бы не против ветра. — И спустя какое-то время добавил: — Опоздал на поезд в Пловдив.
— Я еду как раз через Пловдив, так что…
Я предложил ему сигарету. Незнакомец, поблагодарив, молча стал курить. Мне показалось, что я его знаю. Может, учились вместе в школе? А может, просто ехали в одном трамвае и мне почему-то запомнилось его лицо?
Пока я строил в уме разные догадки, мой спутник чуть заметно улыбнулся, спросил, где пепельница, стряхнул пепел сигареты и, не глядя на меня, на одном дыхании выпалил:
— Лето господне одна тысяча девятьсот сорок второе, Софийская пересылочная тюрьма!
Захарий!.. С ним я провел одну ночь в камере софийской пересылки. Я попытался было обнять его, но он сдержанно попросил не выпускать руля и не отвлекаться. Когда он повернулся в мою сторону, я заметил на его щеке глубокий шрам.
— Сколько же лет мы не виделись?.. Лет двадцать шесть-двадцать семь?
— Точно.
Я не мог оторвать взгляда от ужасного шрама. По-моему, он появился уже после той ночи.
— Что у тебя за шрам на щеке? Как будто тогда этого не было…
Захарий провел ладонью по щеке.
— Заработал через полгода после нашего знакомства.
— Но полиция вроде бы старалась не оставлять следов?
— Старалась, — рассмеялся он. — Как ни старалась, а все оставляла. Впрочем, шрам я заработал не в полиции, а в солдатской казарме — работал в то время по военной линии. Сам знаешь, арестованным там перво-наперво полагались розги. Вот и я спустя час после ареста должен был получить свою первую порцию. Для чего и послали ко мне совсем молоденького щуплого солдатика. Сапоги на нем были такие, что в каждый он мог влезть обеими ногами. Гимнастерка — ниже колен.
Входит солдатик в камеру и начинает разглядывать — нет, не меня, обстановку. А из обстановки-то всего полусломанный стул да железная койка с соломенным тюфяком, разумеется, без простыни и одеяла. Уставился солдатик на стул-инвалид, на койку, а рук из-за спины не вынимает. Ну, я понял — прячет палку. А снаружи ветер, как сегодня, бьется в окна, бушует по крышам, гуляет по улицам. Не зная, как поступить, солдатик уткнулся взглядом в окошко.
— Смотри, какой ветер, ну и дела!.. И не углядеть — откуда взялся.
— Как углядеть-то, он же невидим.
— Точно, невидим, потому и просто ему. Вот если б человек умел стать невидимкой!
Из этого глупого разговора становилось ясно, что у солдатика нет ни малейшего желания выступать в роли мучителя. Но я отдал бы ему предпочтение перед любым другим, а посему решил протянуть руку помощи. Я улыбнулся ему как можно веселее и сказал:
— Отчего же? И человек способен быть невидимым!.. Вот, к примеру, ты — невидимый инквизитор!
Солдатик посмотрел на меня с недоумением: слово «инквизитор» ему было не знакомо. Пришлось пояснить:
— Насколько я знаю, приказы нужно выполнять!
— Конечно, однако…
— Не тушуйся, ты ведь получил приказ.
— Верно, получил. Однако…
Поскольку разговор все время упирался в «однако», мне нужно было первому прояснить обстановку.
— Тебе ведь приказали избить меня, разве нет?
— Да как тебе сказать…
— Дело ясное? Э, раз приказали, придется тебе поколотить меня.
Солдатик расстегнул воротник гимнастерки и вздохнул:
— Не могу я тебя бить.
Исповедь прозвучала трогательно, но, так или иначе, наказания нельзя было избежать. И я вновь принялся подбадривать его.
— Можешь-не можешь, а придется!
— С какой стати мне тебя бить?.. Что ты мне сделал? Ты ведь такой же человек!
— Человек-то человек, но только от наказания мне не уйти.
Солдатик постарался выжать из себя улыбку, но вместо этого у него получилась какая-то гримаса. Он пробурчал:
— Легко тебе говорить…
Его нелепое замечание рассмешило меня. Солдатик с испугом посмотрел в сторону двери.
— Не смейся, могут услышать! Меня послали сюда не шутки шутить.
Да, солдатик не ошибался. Если там, за дверью, услышат, что здесь происходит, нам обоим несдобровать. Поэтому солдатику пора было приниматься за дело. А мне — оказать ему моральную поддержку.
— Ты ни в чем не виноват. Виноваты те, кто отдавал приказ.
— Виноваты, однако… ведь и они не виноваты!
— Это как понимать?
— А так: им тоже кто-то приказал!
Подобная логика сколь абсурдна, столь и несокрушима. Я почувствовал беспомощность, и это заставило меня взорваться:
— Что же это получается? Ты должен отколотить ни в чем не повинного перед тобой человека? Я должен это терпеть и не держать за это на тебя зла? И кто во всем этом виноват?
