Рассказы о пережитом - [4]

Лучше не держать на него зла, ведь человек он добрый, деликатный: перед тем как слово сказать — продумает, прежде чем шаг ступить — осмотрится». Промолчал я, и все пошло по-старому.

Вот одна из мелочей. Вроде, дело пустячное, но все же…

Теперь постараюсь описать другую мелочь. Как-то усатый охранник вывел нас в тюремный двор на прогулку — такой был, значит, порядок. Попили мы водички из-под крана, и говорю я себе: «Рубаху разве постирать?» Одна она у меня тогда была, единственная, и до того грязная, что дальше некуда. Стал просить охранника дозволить постирушку. Он оказался человеком и разрешил. Разделся я до пояса и кое-как выстирал рубаху. Усатый даже дал кусок веревки, прежде чем вернуть нас в камеру. Протянул я веревку от оконца до двери и повесил рубаху сушиться.

Все вроде бы хорошо, но остался я голый, а в камере холод, как в погребе, стал я дрожать, что тебе осиновый лист. Спиро принялся растирать меня. «Сейчас, бай Станойко, — говорит, — я тебя разотру, вот и согреешься». А я себе думаю: «Почему он не даст одну из своих рубах, а своим рвением мучит и себя, и меня? Видать, не догадывается». Вот и сказал ему: «Спиро, не старайся понапрасну. Дай одну из твоих рубах, пока моя не высохнет!» Папуранский задумался, а потом подошел к своему чемоданчику. Долго рылся в нем и, наконец, достал рубаху. Надел я ее, согрелся, на душе полегчало, и я разговорился. И Спиро беседует со мной, только смотрю — он глаз не сводит с веревки, где рубаха сушится. «Вот, — говорю ему, — сушится моя рубаха». «Да, — отвечает он, — только неизвестно, сколько она будет сушиться». «Пока не высохнет», — отвечаю. А он: «Сырая погода — скоро не высохнет». «Ну и дела, — кольнула меня неприятная мысль, — хочет поскорее заполучить свою рубаху обратно! Пожалел..!» Сначала мне это и в голову не приходило. Грудь, чувствую, сдавило. Прислонился я к стене и замолчал. Замолк и Папуранский. Так молча и просидели, пока не стало смеркаться. Только время от времени перекидывались словечком, но разве это разговор? А в груди какой-то ком давит и давит. Поэтому часто встаю и ощупываю рубаху. А он, вроде бы между прочим, вроде незаинтересованно каждый раз спрашивает: «Высохла?» И я постоянно отвечаю: «Нет еще».

Пришло время ложиться спать. Спиро, видно, совсем перепугался, что я лягу в его рубахе, и принялся сам ощупывать мою, висящую на веревке. Чем ближе время ложиться, тем чаще ощупывает. В конце концов я не выдержал, сорвал рубаху с веревки и говорю: «Вы-сохла!» «Вот как, — отвечает Папуранский, — тогда одевайся!» Снял я с себя его рубаху, вернул ему и натянул свою, а она влажная, липнет к телу. Лег я, а заснуть не могу. С той ночи заработал я кашель, который и сегодня дает о себе знать. Иной раз кашляю так, что овцы пугаются. Лежу, значит, в мокрой рубахе и думаю: «Что же это? Вроде, человек образованный? А из-за простой рубахи на посмешище и себя, и меня выставляет». Думал-думал и решил на это дело с другой стороны взглянуть: «Кто его знает, может, болезнь какую боится подцепить, может, человек он брезгливый?..»

Так вот, это другая мелочь.

На следующее утро нас разделили. Где он жил потом, где работал — не знаю. Меня осудили, отсидел я пару месяцев, как уже сказывал, потом домой вернулся. Никогда не думал, что опять встречусь с Папуранским, да пришлось-таки. Во время этой встречи произошел еще один незначительный случай, мелочь, но я и его опишу.

Пригласил меня к себе в гости наш Крыстан. Не в том дело, что мы с ним родня, просто он стоящий человек. Гимназию окончил, был политзаключенным, после революции получил высшее образование. Люди с его положением нередко становятся заносчивыми, дуются, как индюки. Идет такой по улице и вроде никого вокруг не замечает. Не уступишь ему дороги — растопчет. Крыстан же каким был, таким и остался. Приехал я, значит, к нему в гости. Побыл денька два-три, погулял по городу, полюбовался улицами и скверами и решил возвращаться. Крыстан меня не отпускает: «Побудь, — говорит, — дядя Станойко, еще денек у нас, хочу сводить тебя на встречу бывших политзаключенных. Ведь и ты через это прошел». «Куда мне с вами равняться, — отвечаю. — А то получится вроде поговорки: куда конь с копытом, туда и рак с клешней». Но Крыстан просит: останься да останься. Вот я и задержался еще на день.

На этой встрече мы увиделись со Спиро Папуранским. Как старые знакомые сели мы за один столик, рядом сел Крыстан. Смотрю на Папуранского — макушка стала лысеть, а в остальном ничего, выглядит молодцом. Стали вспоминать былое — помнишь это, помнишь то… Слушаю его и думаю: «Все такой же деликатный человек: перед тём как слово сказать — подумает, прежде чем шаг ступить — осмотрится».

Беседуем мы так, значит', и вдруг я замечаю, что нет перед ним вилки. Все остальное — тарелка, ложка, нож есть, а вилки — нет! «Может, — думаю, — такие блюда подаваться будут, что вилка не нужна». Однако поглядел вокруг — вижу, что и передо мной, и перед Крыста-ном вилки лежат. «Забыли, должно быть, — решил я, — не доглядели, народу-то много». Сделалось мне неудобно. Как бы Спиро не обиделся. Незаметно нужно было поправить дело. Оглянулся я в надежде привлечь внимание официанта, но он был далеко. Тогда подлил я ракии Крыстану и Папуранскому, заставил их чокнуться, а сам все об одном думаю. Верчу шеей и все стараюсь поймать взгляд официанта. Наконец он подошел поближе. Я кивнул ему, а он в ответ: «Минутку!» Я успокоился и, довольный собой, повернулся к Спиро и Крыстану, которые в тот момент о чем-то беседовали. Подлил себе ракии, поднял рюмку и вижу: перед Папуранским лежит вилка. Откуда она взялась, ведь только что ее не было? Видать, просто я ее прежде не разглядел. Вновь поднес рюмку к губам, да так и застыл. Что за напасть? Теперь вдруг моя вилка исчезла. Куда она подевалась? Ведь только что была здесь? И вдруг до меня дошло: Папуранский взял мою вилку себе, а я, значит, должен сам искать выход из положения! Воспользовался моментом, когда я отвернулся, высматривая официанта. Мне стало как-то не по себе. И я подумал: «Ну, что ты за человек, Станойко? Разве можно так из-за ерундовой вилки?..» Но все равно весь вечер чувствовал себя скверно.