Золотое колесо - [18]

— Дорогой Батал, я не берусь рассказывать что-то новое для тебя. Ты эту быль еще раз вспомнишь. Говорят же мудрые: «Повторение не повредит». А вот молодежь пусть послушает! — великолепно начал Платон и получил от старика полное одобрение: тот удобнее оперся о посох и сел вполоборота к очагу, вполоборота к рассказчику.

— Однажды в древности, вообще, дад, народ проснулся и увидел следы девичьих ног на свежем снегу. Следы эти вели с гор к Омуту.

Все пошло отлично. Платон рассказывал слово в слово. Тон он выдерживал по отношению к были — строгий, по отношению к вниманию старшего — уважительный. Батал внимал. Кесоу расслабился. Когда актер на подъеме, а у зрителей катарсис, суфлеру можно покурить.

— Витязь Хатт из рода Хаттов возвращался домой из далеких странствий, куда он отправлялся в поисках славы, витязь Хатт, учивший народ, что вода — душа, а душа — вода. Он, что добыл из молнии огонь и дал людям Золотое колесо…

Кесоу успокоился и курил, то есть тайком любовался держательницей клубка, не опасаясь быть замеченным, потому что все увлеклись рассказом. Только она, казалось, увлечена была не байкой Платона, а синим клубком. Румянец играл на желанной ее щеке. Ей надо было лишь свободно держать клубок в своих ручках, Чтобы нитка медленно отматывалась к тетушкиному веретену. И только. Это было нехитрым делом. Кошка разнежилась у очага и поглядывала, не теряя надежды на то, что девушка клубок отложит. Тогда почему она так сосредоточенно уставилась на свой клубок? Тогда почему она ни разу не подняла головы? Даже на рассказчика исподлобья не брызнула синевой своих глаз! Значит, чувствует, плутовка, взгляд Кесоу на себе! Но перекур пришлось прервать. Платон вдруг ка-ак выскочит из сказовой борозды, ка-ак поведет прямую речь, да еще непосредственно обращаясь к Баталу:

— Я не признаю, вообще, дад, дорогой Батал, когда недобросовестно мотыжат лен, не выпалывая сорной травы! Не мне тебя учить, дорогой Батал, но повторение не повредит: добросовестность — это состояние человека, никогда не выпускающего из поля зрения Золотую Стопу Господа…

— Не сейчас это надо вставлять! — шепотом, но прокричал в ухо Платону племянник. — Ты рассказ двигай!

Было поздно. Платона уже невозможно было вернуть в колею. «Я так считаю, я так понимаю, вообще, дад», — понес он, не в силах остановиться.

Его бы одернуть, но как это сделать незаметно? А тут еще афоризм, предполагавшийся совершенно в другом месте! Старик живо отреагировал на него. Он поднял на рассказчика когда-то синие, но выцветшие с годами до серости глаза, — и успех окрылил Платона, вскружил голову. Забыв Хатта, тревожно глядящего в небо, заполненное вороньем, он перешел на прямую мудрость. Платон подвергся искушению, которого не избежали и более мудрые люди. Даже поздний Лев Толстой перешел на скучное морализаторство, поверив, что мир внимал не его чувственному рассказу, а мудрости. Платон, как и поздний Толстой, забыл сейчас то, из-за чего Паха, который обязательно появится в нашем рассказе, иногда бывал снисходителен к отсутствию трудолюбия у своих сыновей: только то увлекательно, в чем заключена игра. Но об этом ниже.

Платон заумничал. Батал поскучнел. Надо было скорей водворять его в колею. Кесоу облек свою подсказку в форму вежливого вопроса. Когда сказителя вежливо просят пояснить, это свидетельство успеха.

— Как же звали тех, кто не выпалывал сорной травы, дядя? — спросил любознательный юноша.

И Платон возьми и забудь, как звали негодяев, что не пропалывали лен и ломали виноградные лозы!

— Как их звали-то? — замешкался он, и не успел племянник подсказать, как вылетело: — Дзондзами звали!

И только потом вспомнил, что это не то слово. Но это слово-нахал уже было произнесено!

— Что это за «дзондз», про который ты уже дважды упоминаешь? — спросил Батал.

Свершилось. Слово пустило самые глубокие корни в абхазскую речь, словно женилось на вдове и получило участок.

Могель попросил слова и встал. Все встали. Попытки Могеля усадить хотя бы старика не имели успеха. Потому он решил быть кратким. Он был полон уважения и благодарности к этим людям, и держательница клубка тоже ощущалась рядом. Могель провозгласил здравицу за великую дружбу — нет! братство! только братство! — между великими грузинским и абхазским народами, у которых общая, овеянная веками история и между которыми враги тщетно пытаются вбить клин.

— Клинья, дядя! — воскликнул вдруг Кесоу. — Клинья же мы оставили в лесу! — В голосе его была скорее деланная тревога. Дядя почесал затылок, но потом пробормотал:

— Не мешай умному парню! Клинья найдем утром. Никто их не возьмет.

Могель привел несколько исторических примеров и продекламировал стихи о лозе братства, опутавшей ствол дерева о двух ветвях. Из всего этого слушатели заключили, что он парень грамотный.

Друзья повеселели. Сумрачная речь Платона достигла абсолютной абстракции, и это было уже нравоучение без слов; речь Кесоу же представляла собой свободный полет вдохновенной презрительности, а язык его намеков был незол, как язык вина, лившегося из кувшинов в пиалы, тогда как все лихие горцы и похитители, все отверженные и недопущенные на похороны открыли в рассказе старого Батала невообразимую пальбу.