До утра оставалось еще много времени. Можно было еще поспать пару часов. Марью клонило ко сну, и она скоро крепко уснула. Влас же прилег, но сон бежал от него.
Влас не мог забыть возбуждения и радости Василия. Влас не мог забыть уверенности в будущее, которой до-отказу был переполнен Оглоблин.
«Ишь, как переменился народ!», недоумевал Влас. «В кою это пору такая перемена? Откуда?».
Бежало время. Подходил рассвет. Разгоралось утро. Влас лежал с открытыми глазами и прислушивался к чему-то своему, что так же, как неотвратимое и крепкое утро, зрело в нем и заполняло его всего.
4.
— Значит, дня через два обратно? — вечером спросил Николай Петрович, собираясь уходить домой.
— Выходит, что так, — тряхнул головой Влас. — Кончается мой отпуск.
Николай Петрович заходил к Медведевым каждый вечер. Каждый вечер видел Влас, как парень поглядывал украдкой на Зинаиду и как девушка отвечала на его взгляды лукавыми и ласковыми улыбками. И, отмечая для себя это безмолвное, но многозначительное переглядывание, Влас пока-что ничего не говорил, но с Николаем Петровичем был прямодушен и приветлив.
— Кончается мой отпуск, — повторил он. — А просрачивать не хочу.
Марья вздохнула. А Филька, нахмурившись и обидчиво надувшись, протянул:
— Когды жа ты, тятя, теперь опять придешь? насовсем?
Влас ответил не сразу. И пока он собирался с мыслями, в избе было тихо.
— Ты что ж, Филька, откуль думку такую взял, что я насовсем приду? — сурово обернулся Влас к сыну. Но в суровости его прозвучало что-то мягкое и лукавое, и Марья встрепенулась.
— Откуль?! — вздрагивающим голосом проговорил Филька. — А ты разве теперь на коммуну сердишься? Ты не сердишься, я знаю!..
— Знаешь! Ишь, ведун какой, всезнающий!..
Марья с облегчением перевела дух и широко ухмыльнулась: она по голосу узнала, что Влас не упрямится, не стоит на прежнем. И она, пряча свою радость, тихонько толкнула Фильку в плечо:
— Ты! Пошто поперешно с отцом разговариваешь?
Николай Петрович попрощался и ушел. Скоро ушли спать и ребята. Когда Зинаида скрылась за дверью, Влас сказал жене:
— Примечаешь?
— Чего бы это, Егорыч?
— А то, что, стало быть, скоро у нас зятек объявится.
— Ой, да что же это ты! — вспыхнула Марья. — Мне и невдомек.
— Проглядела, значит, ты. А оно яснее ясного. Ну, я супротив ничего не скажу. Парень самостоятельный и при деле. И озорства не чуется в ем. Ты, тово... Коли без меня оборачиваться к сурьезному станет, оповести их, что, мол, отец не супротивен...
— Да как же это? — недоумевала Марья. — Ну, никак я до твоих слов и сдогадаться об этим не могла!
— Проморгала! — посмеялся Влас. — Глаза поплоше стали...
Влас походил по избе, переложил бесполезно что-то с одного места на другое, помурлыкал про себя какую-то песенку. Остановился, потер пальцами лоб.
— По-новому, Марья, теперь все, по-новому. Ранее-то как бы такое дело оборачивалось? Таскались бы сваты да кумовья, шли бы сговоры да ряды. Девку бы путем и не спросили об ее охоте да люб ли ей женишок. И порешено было бы на скус да на разум родителей. Ну, нонче не так...
— Лучше ли ноне? — огорченно встревожилась Марья.
— Выходит, что лучше. Потому — судьбу-то свою им самим, детям-то, обстраивать приходится. Не чужим разумом. Собственным... Дети, Марья, нонче пестуются не так, как мы. У нас, сама знаешь, каким манером все оборачивалось... Дети, выходит, лучше нашего житье себе налаживают... — Влас на мгновенье примолк: он вспомнил давнишний спор свой с Савельичем о детях. Вспомнил, запнулся, но вспылил, обжигаясь мыслями, с которыми тогда не был согласен: — Дети, Марья, нонче сами оборот судьбы своей делают. Не доржась за мамкин запан да за тятькин пояс!
Марья выжидающе и затаенно молчала. Влас прошелся по избе, остановился в дальнем углу и оттуда повторил:
— Сами, сами оборот своей судьбы делают!..
5.
Излучая неугасимую радость, Василий поймал председателя и сообщил ему:
— Ну, Степан Петрович, наследником моя Веруха порадовала меня! Зачисляй в книги нового, значит, коммунара!
— Ладно, — посмеялся Степан Петрович. — Обсудим на правлении, обсудим. Разберем, можно ли его примать! Не с кулацкого ли звания!
— Нет! Округом бедняцкого сословия! Без обману!
Оба дружно смеялись. Оба весело шутили. Потом Василий помялся немного, но смял в себе нерешительность и сказал самое главное, ради чего задержал Степана Петровича:
— Хочу актябрить, Степан Петрович. По-теперешнему, чтобы без поповского дыму да без ихней сырости. Как это, скажи, обладить надо?
— Октябрить[7]? Отчего же не октябрить, можно. Только нонче недосуг. Обожди, оправимся с работой, почевствуем твоего младенца. Почевствуем.
— Обождать, значит? — слегка затуманится Василий. — Ну, что ж, обождем.
С момента появления на свет этого красного, сморщенного и крикливого мальца, которого Василий торжественно и пылко величал Владимиром Васильевичем, Оглоблин неустанно приставал ко всем со своей радостью. Было весело и немножко смешно глядеть на этого большого мужика, лицо которого расплывалось в широкую, восторженную усмешку, как только он заговаривал о своем новорожденном сыне. И многие подшучивали над Василием, старались разыграть его. Особенно изощрялись женщины.
