Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [41]

В один из дней мы с мамой свернули на нашу улицу и услышали песню, которая неслась из черного репродуктора, установленного на телеграфном столбе в центре села. Женский голос колоритно пел: «Эх, валенки, валенки…»

– Хорошо ты, Русланова, поешь, да только валенок у нас никаких нету.

Мы шли по неровной дороге, и смерзшиеся мамины сапоги гулко стучали в такт ударам моего сердца. Всю дорогу до дома мы вслух мечтали о том, как было бы сейчас хорошо наесться досыта одного, только одного хлеба.

Отчетливо помню, как в конце рабочего дня мы заходили на мельницу. Мельник уже знал, что мы пришли падать к нему в ноги. Он разрешал нам сметать верхний слой буса от муки с круглых черных бревен в платок. Мама предупреждала меня, чтоб сметала бус я осторожно, не задевая нижний пыльный слой.

– Вот наметем пригоршенку, если повезет, то заварим сегодня заваруху.

Глава 15. Мы выбираемся из низа

В конце лета 1954 года нас дожала советская власть. Уже много раз нам предлагали переехать из нашего низа во флигелек, который был построен на улице, ближе к реке, напротив дома родного маминого дяди – Федора Курочкина. Он был родным братом бабушки Таисии Ивановны. (Курочкин – было его прозвище за то, что по непонятной причине в сеть вместо рыбы «попала одинова курица».) Мы, честно говоря, не хотели уезжать из обжитого родового гнезда, сопротивлялись, как могли, и не понимали, почему на нас так планомерно давят. Много раз поднимались мама с теткой Марией на второй этаж в сельсовет для беседы, а между собой рассуждали:

– Кому мы помешали? Здесь центр села, в праздники шумно и весело, соседи – свои люди.

Чтобы понять это хитроумное предприятие, пошли они изливать свои горести Сергею Андреевичу. Он устроил женщинам допрос:

– Корова лепешки кладет у сельсовета?

– Кладет.

– Ваши куры на сельсоветское крыльцо гадят?

– Гадят.

– Теперь вы чё-нибудь понимаете, тетери?

– А нам председатель совета другое говорит, – наивно отвечали бабы. – «Окошки ваши в землю вросли, печь дымит, в низу зимой холодно. Нельзя допускать, чтобы так люди жили, да еще в райцентре. А флигелек новый, окна большие и светлые, огород и конюшня для скота рядом имеются. Переезжайте, радуйтесь и живите, как положено советскому человеку».

После очередного давления мы согласились на переезд. Загодя рассмотреть этот флигелек, который неизвестно как и зачем тут появился, времени у женщин не было, а изъяны обнаруживаются всегда во время проживания. Пока было на дворе тепло, мы переехали, точнее, перетащились, так как лошадь для переезда не дали. Лишь потом обнаружили, что это не домик, а «гороховый строй». В углах дыры, к тому же стоял он не на фундаменте, а прямо на голой земле.

– Зимой, вот убей меня Бог, мы все околеем, а я, как самая худая, сразу же – к черту, баран[15], – подытожила мама.

Не настоящая русская печь, а маленькая печка с каминкой стояла точно посредине. Сейчас на ней не разместится даже один человек. Печка делила условно пространство на две маленькие половинки, одна выходила окнами на улицу, другая упиралась в конюшню. Было понятно, что летом от конюшни мухи не дадут покоя. А еще не радовали пять огромных нестандартных окон, которые глядели на все четыре стороны. Для них вторых рам на зиму не найдешь.

– Рамы со стеклами сельсовет к зиме даст, – объявила тетка Мария.

– Ничё не дадут, вот увидишь, им бы нас спихнуть.

Трагичнее всего смотрелись от противоположных боков печки две двери, которые сразу выводили жильцов на улицу. Ни сеней, ни навеса у архитектурного деревенского произведения не имелось. Косые, тонкие, с высокими порогами дощатые двери открывались плохо, со скрипом. Женщины так и не поняли: зачем на такое малюсенькое пространство выпилили две двери? Вот теперь пойдите, женщины, в сельсовет и посудите. К зиме все требовало капитального утепления.

Мама бегала вокруг печи, хлопала себя по бокам и возмущалась тем, как наш переезд был ловко обстряпан. Пригласили в сельсовет для оформления документов только тетку Марию «на правах главной хозяйки»… Мама подвела черту, что в низу было худо-худо, а здесь будет еще хуже.

– Узнаем скоро, где раки зимуют. Чую я, Лиза, все промерзнем здесь до зеленых соплей, – сказал Яшка.

Но самое большое неудобство было в отсутствии подполья. Где хранить картошку? Тетка Мария поняла только сейчас, что дала маху. Она села на широкий подоконник и завыла волком.

– А нам с тобой, Таня, и спать негде.

Это была сущая правда. В ту половинку, которая выходила на улицу и была окружена с трех сторон тремя окнами, впихнули у окна, глядевшего на улицу, столик, с одной стороны которого, у другого окна, втиснули Яшкин деревянный топчан для сна. А по другую сторону стола, у третьего окна, на двух скамейках, прижатых плотно друг к другу, должна была почивать тетка Мария. К самой печке еще поставили скамейку, чтоб я могла влезть с нее на печь. Маме нигде места не было. (Как вы догадались, нашей мебелью были только скамейки.) Вспоминаю, как в другую половинку флигелька в один угол навалили картошки и кое-как разместили шкапчик, сколоченный из досок; скамейку, под которой должны были жить куры с петухом; сундук тетки Марии, а на нем – наш, поменьше, и еще одну скамейку с чугунками и ведрами примостили у печки. Все это барахло было битком набито так, что двоим не разойтись. Среди этого хлама было святое место: большая божница со многими иконами. Поначалу мама спала, точнее, кожилилась