Во вторник на мосту - [10]

— Домой. Так будет лучше.

Во мне рушится очередная башенка. Только теперь, кажется, из стекла. Осколки усыпают собой пол с завидной жестокостью.

— Нет, — встаю следом, не обращая внимание на разницу в нашем росте. Загораживаю собой дверной проход к прихожей, расставляя руки в стороны, — сегодня вечер вторника. Ты остаешься здесь.

Мое упрямство немного удивляет его и немного смешит. Впрочем, здравый разум ещё не дремлет, он — хоть у одного из нас — ещё здесь.

— Я не перестану быть тем, кто я есть, по вторникам.

— Я знаю, — мужественно киваю, отказываясь признавать очевидное, — но сегодня меня это не интересует.

— Жуткая ложь, — фыркает Коршун.

— Пусть так, я мужественно соглашаюсь, — тогда ты остаешься хотя бы потому, что болен.

Ход моих мыслей выглядит логичным. Эдвард, потратив минуту на раздумья, все же возвращается на кровать. С некоторым опозданием и в некоторой прострации, как в тот раз, когда применила бритву, чтобы позлить его, опускаюсь на простыни следом. Только теперь куда дальше, чем раньше. В комнате больше нет ни звука.

Следующим утром Эдвард просыпается позже меня. С потерянным и уставшим видом входит на кухню, нахмурено глядя на чайник на столе и вазочку с печеньем.

— Я испекла шоколадное, — объясняюсь, ставя перед его стулом вторую чашку, — думаю, нормального завтрака тебе не хочется?

— Нет.

— Ну вот, — наливаю ему заварки, следом — кипятка. Сахар оставляю на личное усмотрение. Я, например, пью без него.

Эдвард тяжело опускается на стул, безмолвно глядя на знакомую фарфоровую чашку. Колокольчики при натуральном освещении смотрятся светлее бордового. Скорее красные.

— Если ты плохо себя чувствовал, зачем пришел на мост? — негромко интересуюсь я, пододвигая к нему вазочку. Хочу хоть чем-то разбавить удушающую тишину. И получить ответ. Его лицо бледное, его глаза — полупустые, а волосы потускнели. Цветущего вида завоевателя-победителя как не бывало.

— Я тебе обещал.

— Из-за обещания? Мне?

— «Всегда верен», помнишь?

Я глубоко вздыхаю, и Эдвард зеркально повторяет мое движение.

— Это было рискованно…

— Рискованно для морпеха? Ради всего святого, Белла.

— Ты хотел увидеть меня? — робко спрашиваю я.

Его чашка чересчур громко опускается на стол. Мы оба вздрагиваем от неприятного звука.

— Это теперь неважно, — качает головой Эдвард, с невероятной внимательностью разглядывая свои пальцы, — в любом случае, продолжения у этих отношений быть не могло.

— Почему? — мне правда интересно. И правда больно слышать его слова.

— Потому что любовь — самая большая глупость, какую можно придумать. Она привязывает.

— А долг к Родине — нет? — вопрошаю я.

— Долг к Родине мой личный выбор. Ты — нет.

— Но ты сам предложил…

— Я знаю. И прошу прощения, Изабелла. Всем сердцем.

Наш разговор принимает опасный оборот, и нравится мне все меньше. «Сейчас уйдет, сейчас уйдет! — твердит напуганное подсознание. — Сделай хоть что-нибудь!» Но что?..

— Послушай, Эдвард… — я набираюсь смелости, решимости и сил. А ещё воздуха. — Мне нравятся наши встречи. Я не хочу… отказываться от них. Раз в неделю, во вторник — всего ничего.

— Ты привяжешься ко мне.

— Ну и что? Тогда, возможно, мы попробуем…

— Это исключено.

Его самоуверенность, его уверенность сводят меня с ума. Дрожат пальцы и губы. И сердце дрожит. Больно-больно. Неужели уже?..

— Эдвард, мы придумаем, что делать. Пожалуйста, давай попытаемся, — я не прошу его, я умоляю. И знаю, что это он прекрасно понимает. Сложно не уловить разницу между двумя такими разными состояниями.

— Тебе нечего терять, Белла.

— Да, нечего… — хочу добавить «кроме тебя», но сдерживаюсь. Сдерживаюсь недюжинными усилиями. И стираю со щек ненавистные слезы.

— А мне есть что, — заканчивает он. Пожимает плечами.

Я поднимаюсь со стула. Я подхожу к его и становлюсь рядом. Я смотрю в потемневшие глаза с едва заметными кругами под ними и не могу сдержать внутри себя рвущихся наружу слов. Не имею достаточно силы.

— Что с тобой?

— Что? — он вскидывает бровь. Не понимает. Или делает вид.

— Ты не говоришь мне свой номер, свой адрес… ты прячешься, — я осторожно кладу ладонь ему на лицо. На правую щеку. На шрам. Уже не горячий, а тепловатый.

— Так будет лучше. Это профилактика зависимости, — ему не нравится, но руку не убирает. Проявляет терпение и великодушие, коих с прошлой ночи полно.

— А вина? Какая на тебе вина?

Он недоуменно переспрашивает. Я объясняю про ночной бред, услышанный случайно. Признаюсь.

— Что-то связанное с отцом…

— Верно, — его губы складываются в тонкую и, как мне кажется, подрагивающую линию.

— И что же?

— Его смерть вчера утром. Инфаркт.

— Мне очень жаль, — искренне шепчу я, легонько, едва ощутимо, пошевелив пальцами. Этой ночью он жаждал моих прикосновений, успокаиваясь от них. Сегодня, похоже, ненавидит их.

— Напрасно. Жалость, как и забота, мне ни к чему.

Я пропускаю его слова мимо ушей.

— Ты не успел вовремя? — с состраданием спрашиваю я.

— Я вовремя не остановился, — Эдвард стискивает зубы, злобно взглянув на меня, — споры для больного сердца убийственны. Теперь это доподлинно известно.

Я делаю глубокий вдох. Я приникаю к нему всем телом, обнимая за шею. Позволяю устроить голову на груди. Позволяю почувствовать, что рядом и никуда не денусь, как ночью. Мне впервые после смертей Виктора и Алека больно за кого-то. До дрожи.