Но все это неважно. Вся это шумиха не важна. Я знаю свою цель. И знаю, что сейчас полдень. Но полдень вторника, а не среды. Наш день.
Я бегу по забитым людьми улицам, едва ли не сшибая все и всех на пути. Я расталкиваю их локтями, я пробираюсь сквозь них, не слушая лестных слов в свой адрес.
В центральном парке не медлю — несусь к мосту. Только там, только здесь и только сегодня могу узнать, что с ним все хорошо. Что он жив.
Чтобы было быстрее, снимаю туфли. К черту каблуки. Гравий колет ноги, но какое теперь это имеет значение? Я выбегаю на нужную дорожку запыхавшись, но не останавливаясь, чтобы отдышаться. Нет времени.
…Эдварда нет на мосту. Более того — его нет и рядом с мостом, на дорожках напротив. Эта часть парка пуста так же, как и ночью сегодня. Ни души. Ни звука.
Я отчаянно оглядываюсь по сторонам, я ищу его и бормочу, едва шевеля оцепеневшими губами, свою просьбу кому-то, кто стоит выше всего этого. Выше всех нас.
— Спасибо… — выдыхаю, надеясь на действенность молитвы. Всегда заканчиваю её благодарностью за будущее исполнение желания.
— Спасибо, — раздается мне в такт. Прямо над ухом. Сзади.
Секунда — и чьи-то пальцы на моих плечах. Держат. Прижимают к своему обладателю.
Я резко, быстро оборачиваюсь. Как при ускоренной съемке, как в быстрой перемотке.
…Глаза, шрам, скулы, кожа, руки… Он. Эдвард!
Я так крепко обнимаю его, что всерьез опасаюсь придушить. Я держусь за него, как за эфемерное видение, галлюцинацию, грозящую открыть передо мной истинную правду и показать, что все сложилось совсем по-другому.
Я прижимаюсь к Эдварду, делая частые и неглубокие вдохи, чтобы вместе с ароматом апельсинов окончательно увериться, что не сплю. Что он здесь.
— Ты жив…
— Да, — его подбородок опускается поверх моей макушки, а голос дрожит, — и ты жива.
Я киваю. Я часто-часто киваю, глотая слезы.
Он молчит, все сильнее и сильнее сжимая меня в объятьях. Никогда ещё не чувствовала себя такой защищенной… и счастливой. До последней грани. Донельзя.
— Ты жива! — ещё раз повторяет Эдвард, но уже громче. Восторженно.
Секунда — и я над землей. Секунда — и он держит меня на весу, как можно ближе привлекая к своим губам. Целует раз, затем другой. Целует отчаянно, но нежно. Как сокровище, которое едва-едва не потерял, — я понимаю. Я чувствую то же самое.
— Я знал, куда идти, — бормочет он, прижимаясь носом к моей щеке.
— Я тоже, — отвечаю ему, обвивая руками за шею, — и ты пришел…
— Мы оба, — он смеется. Задорным, веселым и облегченным смехом. Искренним. Правда, сквозь слезы, которые я вижу чуть позже.
Мой Коршун не изменился. Мой Коршун здесь, со мной. И он рад тому, что мы живы. Мы оба. Ему не все равно!.. Я заглядываю в его глаза, с непередаваемой нежностью заключая лицо в ладони. Не могу наглядеться. Не могу поверить, что вижу его перед собой, сейчас… в целости и сохранности.
— Я люблю тебя, Эдвард, — честно признаюсь, не боясь этого. Теперь понимаю, что лучше сказать и отмучиться за это, чем промолчать. Молчание отвратительно. Или, говоря языком Эдварда, неприемлемо, исключено.
Он вздыхает. Глубоко вздыхает, тяжело, сквозь слезы. И отвечает, убрав с моего лба длинную непослушную прядку.
С нежностью. Невыразимой.
— Я тебя тоже, Белла. Сегодня я это признаю.
И ещё раз целует. Крепко-крепко. Не лжет. В такие моменты лжи в принципе в словах быть не может.
Нам двоим дан шанс — сегодня, когда тысячи судеб вдребезги разбились на сотни осколков. Сегодня, в день траура и поминовения, перевернувшего мир. Дан здесь, на мосту центрального парка, во вторник…
И почему-то я уверена, что, несмотря на все преграды, нам удастся его использовать как надо. Вместе.
