Во вторник на мосту - [11]

— Я не повторяю прежних ошибок, — придавая голосу выражение полной отстраненности и наполняя его сталью, которую не измерить, сам себе говорит Эдвард.

Я прокладываю дорожку поцелуев по его виску, стараясь не слушать. Но не получается. Меня отстраняют. Довольно ощутимо.

Темно-зеленые глаза наполнены твердой непоколебимой верой. Как и тогда, когда выспрашивали мой адрес летней ночью. Во вторник.

— В этот раз я вовремя остановлюсь, Белла, — обещает мой Коршун, поднимаясь со стула. И меньше чем через минуту, даже не оглядываясь, уходит — хлопает дверь.

…Чуть позже я найду на стенде в прихожей триста долларов.

* * *

Не каждому человеку в жизни дано испытать то ощущение, когда сердце рвется на части, а в груди режет, кромсает и нестерпимо болит. Не каждому под силу пережить извечную сухость в горле, вызванную бесконечными слезами. И уж точно далеко не каждый в состоянии раз за разом расправляться с непроходящей, как темная, большая туча, апатией, чтобы каждый божий день в восемь утра идти на работу.

Я — уникум. Мне все это удается уже второй раз. По кругу.

Я просыпаюсь каждое утро, хотя не знаю зачем. Я бреду по улице каждое утро, путаясь в длинной юбке, хотя не знаю зачем. А вечером прихожу домой, специально обходя за два квартала злосчастный парк с ненавистным сердцу мостом, и, поглядев на давно засохшее шоколадное печенье, долго плачу. Последнее время и дня без соленой влаги не обходится. Я отвратительно слабая.

Когда я сплю, мне часто снится Эдвард. Три наших встречи и последний разговор: «Ошибок не повторяю», «Вовремя остановлюсь». И судорожные всхлипы, когда, сидя на полу перед дверью, я рву на мелкие-мелкие кусочки оставленные деньги.

Такие сны очень выматывают, и я часто просыпаю звонок будильника. Спешу, опаздывая, на работу. И нехотя плетусь обратно…

Дни, впрочем, полностью игнорируя и меня, и мою вконец растоптанную жизнь — стоит признать и давно, давно стоит, что Коршун был для меня гораздо больше, чем любовником, — бегут вперед, сменяя даты на календаре. Почти неделя проходит с его ухода. Остаются всего какие-то сутки до вечера вторника. Первого, что за эти полтора месяца я проведу в одиночестве.

Хочется проспать его весь, ей-богу. Проваляться в кровати. Забыть, пережить… как-нибудь. И дальше, дальше по накатанной.

Только в плане упущен важный момент: вторников в году слишком много, чтобы каждый встречать траурным нарядом.

Наш очередной проект называется «Защитим обитателей моря» и рассказывает об удивительной жизни Атлантики. Мне давно все равно, что происходит с этими зверями, но я упрямо сижу и пишу черновики речей, которые «Общество Зеленых» — то есть мы — будет зачитывать на ближайшей конференции. Передо мной раскрытая энциклопедия. В ней — вымирающие виды рыб, которые, по настоянию Барбары, необходимо включить в рассказ обязательно. «Они бесценны, Белль» — картавя мое имя, часто повторяет она.

Все понято, Босс. Кто платит деньги, тот заказывает музыку.

Я дохожу до середины, с удовольствием замечая, что время идет, и вторник с каждым часом ближе к своему концу, когда мой телефон разрывается громкой трелью. В том подвальчике, где мы разместились в изоляции от всего мира, это слышится особенно жутко. Звук отталкивает от стен и буквально впивается ядовитыми шипами в барабанную перегородку.

Тяжело вздохнув, я отвечаю. Я всегда отвечаю, когда на работе. Не имею права молчать.

— Белла! — облегченный выдох. Сразу, как по команде. — Белла, девочка, где ты? Ты в порядке?

Рене?.. Нет. РЕНЕ?!

— Мама? — я не верю. Я пытаюсь, но не верю. Не может быть.

— Белла, скажи мне, что ты в порядке, — требует она. Задыхается от волнения. Мы не говорили больше двух лет, а я все ещё знаю её лучше кого бы то ни было.

— Да, я в порядке. И я… удивлена, — не лукавлю. С чего бы?

— Это прекрасно… это так прекрасно, моя девочка! — она глотает слезы, прорвавшиеся наружу, и я могу поклясться, что сильно-сильно прижимает телефон к щеке, — это такая трагедия… для нас, для всей Америки… люди…

— Какая трагедия? Мама, о чем ты? — я мгновенно забываю про проект. Жутчайшее предчувствие колючим комком сворачивается внизу живота.

Рене объясняет. Рассказывает.

— Говорят, в восемь утра… два самолета… я только узнала!

Теракт. Теракт, уничтоживший до последнего камешка Башни-Близнецы и взорвавший мировую прессу. Сотни людей погибли. Тысячи — ранены. Правительство негодует, а население шокировано. «Исламский мир начал войну».

Только я далека от подробностей взрыва. Я далека от маминых восклицаний и сожалений в адрес пострадавших. Я постепенно перестаю слышать даже её голос, шепчущий, как она счастлива, что я жива.

В моей голове другое. В моей голове — другой.

Недолго думая, я обрываю звонок с мамой, обещая перезвонить позже, и скидываю мобильный в сумку, пулей вылетая из-за своего стола. Девочки из нашей команды ошарашенно смотрят на меня. Они тоже только что узнали — сегодня все звонят всем.

Я говорю, что уйду раньше. Я говорю, что мне нужно идти. Срочно. Сейчас.

На улице творится настоящее сумасшествие. Акции протеста, толпы рыдающих, пробки из машин и бесконечная полиция, распущенная во всем закоулкам. Их суровые лица я отличу от любых других.