Во вторник на мосту - [9]

— Прекрати это, — велит он, открыв глаза и глядя на меня, словно пытаюсь навредить ему, а не помочь.

— Что прекратить?

— Играть в игру. Ты не обязана обо мне заботиться, — он говорит это с таким отвращением, что я не могу удержаться. Присаживаюсь рядом, нежно погладив его раскрытую ладонь.

— А если мне этого хочется? — мягко задаю свой вопрос я.

— Постарайся сдержаться, — следует неутешительный ответ.

— Ладно, — примирительно соглашаюсь, поднимаясь на ноги, — одна таблетка, и мое внимание кончится. Будем просто смотреть телевизор.

Эдвард смотрит на меня, как на ребенка. Глупого, влезающего не в свои дела, ребенка. А ведь по возрасту он вряд ли намного меня старше.

— У меня есть гарантии?

— Железные, — усмехаюсь, поворачиваясь к комоду и доставая из его недр аптечку. Ищу светло-синюю упаковку, надеясь, что лекарства не успели кончиться. Благо, так и есть. Осталось ещё три таблетки.

— Вода, — ставлю перед Эдвардом на тумбочку доверху наполненный стакан, а в протянутую ладонь вкладываю таблетку. Белая, как снег, она на удивление блекло контрастирует с его кожей. Все не так уж радужно…

— Я выполнил свою часть, — проглатывая лекарство, говорит мужчина. Опирается спиной на кроватную спинку, приподнимаясь на локтях. Смотрит на меня с ожиданием, — теперь ты.

— Я все помню, сэр, — улыбаюсь, убирая аптечку обратно и передавая ему пульт. Ложусь на покрывала близко, но не рядом. Нас разделяет расстояние в полподушки и один пульт.

Черный экран телевизора оживает. Новости Эдвард перещелкивает. Программу о «хвостатых и пернатых» — тоже, даже не глядя. Готовится нажать на кнопку со стрелочкой ещё раз и на этом канале, как на экране внезапно появляются военные. Документальный фильм о Второй Мировой. Вперемешку с бегущими в бой воинами, телевизор демонстрирует лицо Гитлера, который громогласным голосом обращается к Германии.

Я совсем некстати вспоминаю Виктора. Пусть форма у этих людей другая, пусть картинка черно-белая, но вдовство из головы не так просто выкинуть. Я помню его, несмотря на то, что вместе мы провели пересчетное по пальцам количество дней. И эта не тема, которую я хочу задевать.

— Можешь переключить? — тихонько прошу, надеясь, что Эдвард послушает.

Тот удивленно изгибает бровь.

— Не желаешь смотреть на войну?

— И на воинов… — прикусываю губу, неловко перебирая пальцами кончик одеяла, — это… долгая история.

— Интересно…

— Мало интересного.

— Нет, не история, — он качает головой, за секунду увеличивая расстояние между нами с десятка сантиметров до километра. Мысленно, конечно, — совпадения, которые бывают в жизни.

— У тебя тоже нет к ним симпатии?

— Как раз наоборот, — он поворачивается ко мне всем телом, удушающе-внимательным взглядом смотря в глаза, — перед тобой капитан морской пехоты, Изабелла.

Мои глаза, наверное, слишком широко распахиваются, потому что в нем проскальзывает странное чувство, граничащее с обидой. По крайней мере, с уязвлением точно.

Но мой Коршун не был бы собой, если бы в открытую это выразил. Мы знаем друг друга две недели, а встречались всего два раза, но большинство его повадок мне откуда-то известны. Наверное, не так все же страдает наблюдательность, как казалось.

— Морская пехота?..

— Национальная Американская Морская Пехота, — исправляет он, складывая руки на груди. Напряжение, ощутимое между нами, тяготит обоих. Но не столько, конечно же, как открывшаяся правда.

Я вспоминаю все. Все, что связано с Виктором, с военными, с учениями и с войной. А ещё с тем, что было со мной после его похорон — те долгие ночи, когда училась готовить заново, — на себя одну, когда училась стирать с расчетом на одного человека, когда просыпалась в холодном поту или же наоборот, не спала сутками. Это отвратительно и убийственно. Все это. Я не уверена, что смогу пережить ещё раз… я не уверена, что вообще смогу пережить. Тем более, когда речь идет об… Эдварде. Это слишком. Это слишком, черт побери. Я только-только восстановилась, я была готова к отношениям, я нашла смысл для того, чтобы засыпать и просыпаться! Неужели можно снова так же легко все разрушить? Раз! — и как детскую деревянную башенку. Напрочь.

Эдвард терпеливо ждет моей реакции, все так же лежа на боку. Оценивает состояние, размышляет.

— Мой муж был лейтенантом, — с досадой докладываю я. А на глазах снова слезы.

— Тот, что погиб.

— Да.

— И где? — в его голосе только профессиональный интерес. Никакого сочувствия. «Ты не обязана обо мне заботиться». А ты не обязан сочувствовать. Ну конечно же.

— Здесь, — я скорбно улыбаюсь, с трудом растягивая подрагивающие губы в улыбке, — на учениях. Случайно.

— Солдат на такое не способен.

— Способен, как выяснилось.

Он качает головой. Свое уверение так просто не оставит.

Мы надолго замолкаем. Гитлер все говорит и говорит, солдаты бегут и бегут, а взрывы то и дело сотрясают комнату. За окном накрапывает дождик — осень напоминает о себе. И даже теплота комнаты не спасает от холода. Он попросту внутри.

В конце концов, Эдвард сдается первым. Встает с кровати, застегивая две пуговицы рубашки, так некстати разошедшиеся.

— Я пойду.

— Куда? — сквозь полупрозрачную пелену, поселившуюся на глазах, я смотрю на него с изумлением.