Все самое удивительное случается внезапно. Будто чья-то невидимая рука, крыло или лапа неожиданно вмешивается в ход событий, отодвигает привычное и делает все не по правилам, но самым чудесным образом.
Чуть более трехсот лет назад алхимик и красильщик Дисбах, готовя очередную порцию краски, вместо своего фирменного карминно-красного, получил невиданный синий – стойкий и на редкость интенсивный. Позже он понял, что магическим элементом превращения стала бычья кровь, нежданно-негаданно попавшая в раствор и своим железом обратившая калиевую соль Blutlaugensalz в соль кровещелочную. Та, в свою очередь, создав союз с сернокислым железом, подарила нам берлинскую лазурь – самый известный в мире оттенок синего.
«Голубой период» Пикассо, первые фотокопии, джинсовая ткань и шариковая ручка – это лишь некоторые строчки из ее послужного списка. Но самым удивительным всегда был ее диапазон: от концентрированного иссиня-черного до прозрачного нежно-голубого, от трагической и мрачной меланхолии до звенящей легкости бытия.
Лиза обмакнула кисточку в густое синее и, как косточку, зажала ее в зубах. Аккуратно двумя руками отодвинула в сторону уже испорченный лист, положила перед собой новый. На арт-терапии ей прописали рисовать свою боль. Заняться хоть чем-то, кроме тяжелых мыслей. Не то чтобы ей это нравилось, но в тот момент ей не нравилось ничего, так что какая разница. Проведя по бумаге другой кистью, с чистой водой, она обрушила в эту маленькую речку грустную акварельную синь. Та мгновенно заструилась по бумаге, становясь все светлее, пока не превратилась в еле заметный голубоватый след. «Пе-е-ечаль мо-о-я све-е-е-тла-а-а-а», – намеренно не попадая в ноты, проныла Лиза. Она зацепилась взглядом за свое отражение в зеркале напротив и провела по лицу две пересекающие глаза вертикальные линии, на манер грустного клоуна. Затем обмакнула кисточку в красный и нарисовала себе широкую улыбку. Смешавшись с берлинской лазурью, красный кармин выдал зловещий черный, отчего лицо в зеркале стало одновременно жалким и по-своему притягательным. Эдакий вульгарный треш. Несколько минут она смотрела на отражение не отрываясь, затем что-то внутри у неё дрогнуло, и по щеке, размывая краску, потекла большая одинокая слеза. «Нет, только не это. Хватит!» – решительным жестом она смазала ее в сторону, дошла до окна, трясущейся рукой взяла сигарету – немного огня, дым вверх. «Только не снова, пожалуйста», – по тыльной стороне ладони тонкой струйкой сквозь пальцы потекла нежно-голубая соленая вода.
Нет, это вовсе не из-за Лёши. Расстаться – было ее собственным решением. Слишком много накопилось отвратительной липкой лжи. Ах, задерживаюсь на работе, ах, прости, снова нужно в командировку, ах нет, ну что ты, это просто подруга. Она делала вид, что верит. Слишком не хотелось представлять, каково это – снова остаться одной. Когда, казалось бы, наконец-то все хорошо. Когда «ну что ты там себе придумываешь». Когда, ну в конце-то концов, он же всегда возвращается. А ты ведь тоже тот еще подарок. Истеричка. И дура. А ведь он и не думал что-то скрывать. Лиза никогда бы не стала лезть в его ноут, подсматривать пароль, если бы не была уверена: она сделает это один-единственный раз, чтобы убедиться, собрать его вещи и затаиться у подруги на ту ночь, когда он будет убираться отсюда навсегда. Чтобы не дай бог снова в исступлении не повиснуть на шее, прощая все и умоляя остаться.
Да. Дура. И истеричка. Но как она хохотала, когда увидела, что вместе со своими вещами он забрал с холодильника магнитики, будто пытаясь украсть самое ценное – воспоминания об их путешествиях, их общие воспоминания. «О нет, дорогой, тебе останутся только магнитики, только фантики, копеечные поделки вместо настоящих эмоций и чувств, на которые ты просто не способен». Но все равно было очень мерзко.
Оттого что опять не смогла. Оттого что уже не уверена, что сможет, и не факт, что захочет еще когда-нибудь ввязываться в эту авантюру под названием «серьезные отношения». Еще ни разу из этого не получилось ничего хорошего. Только опять собирать себя по кусочкам, по молекулам, собирать и учить жить заново. Заново любить, заново доверять, заново радоваться – и раз за разом убеждать себя, что семья – это поддержка, а вовсе не то, что было.
Может, и правда все дело во мне, – думала Лиза, – может, я действительно не способна быть той самой «настоящей женщиной», может, я моральный урод, которого надо изолировать и не подпускать к нормальным людям?
Лиза прикурила одну сигарету от другой, опустила голову на сложенные руки и снова заплакала. Очень тихо. Это первая, яркая боль вырывается из груди утробным рыком, это потом отчаяние выходит тягостными долгими завываниями и всхлипами, а после остается лишь тишина, неровное подрагивание плеч и теплые соленые потоки. И лучше всего просто переждать. Очень важно, чтобы из организма вытекла вся ненужная вода.
Она вернулась за стол и посмотрела на разбросанные подсохшие рисунки. Страшновато. То тут, то там какие-то разрушенные дома, обгоревшие деревья, женщины с нехваткой конечностей или полумертвые младенцы, в том смысле, что вроде бы они еще вполне живые, но по цвету и форме понятно, что не надолго. От всего этого Лизу даже немного затошнило. «Дурацкая терапия. Кажется, от нее только хуже. Напоминает, что в моей жизни нет ничего прекрасного, ну и что я совершеннейшая бездарь, конечно же».
