Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [89]

?

— Говори тише. Я увезу эти рассказы в Америку.

— Чтобы он смог в Нью-Йорке заработать на своем покойном отце? И накупить ей там в Нью-Йорке драгоценностей?

— Он хочет опубликовать отцовские рассказы в Америке, в переводе.

— С чего это вдруг — ради любви? Ради преданности?

— Не знаю.

— Зато я знаю! Он потому и бросил мать, бросил меня, бросил ребенка — все из-за преданной своей любви, которой он воспылал. Бросил всех нас ради той потаскухи, которую там штурмуют все кому не лень. Чем она занимается в Нью-Йорке? Так и играет Нину в «Чайке»?

— Вряд ли.

— Отчего же? Здесь ведь играла. Наша ведущая чешская актриса, которая стареет, но не взрослеет. Бедная звездная крошка, вечно в слезах. Как же он должен был льстить тебе, чтобы ты поверил, будто он преданный, любящий сын, чья единственная забота — сохранить память об обожаемом папочке? Как же он должен был льстить твоим книгам, если ты не сумел разглядеть, что они оба собой представляют? Ради кого ты приехал в Чехословакию — ради него? Пожалел двух бездомных чехов? Ты меня лучше пожалей. Я у себя дома, и это еще хуже!

— Вижу.

— И конечно, он рассказал тебе историю о смерти своего отца.

— Рассказал.

—«Я убил его еврея за то, что он убил моего».

— Да.

— И опять ложь. Это случилось с другим писателем, только тот писал не на идише. И ни жены, ни ребенка у него не было. Отец Сысовского погиб в автобусной аварии. А всю войну с фашистами провел в ванной у своего друга-гоя, отсиживался там, а друг поставлял ему сигареты и баб.

— Что-то с трудом в это верится.

— Еще бы, ведь в этой истории нет никаких ужасов! Все говорят, что их отцов убили фашисты. Но сегодня даже шестнадцатилетние девочки этим басням не верят. Лишь люди вроде тебя, лишь недалекие, сентиментальные американские евреи-идиоты, которые думают, что страдание облагораживает!

— Ты не на того напала, я не такой еврей. Отдай мне рукописи. Какая здесь от них польза?

— А такая: лишь бы они туда не попали, не достались ему и его бездарной актрисульке! Да ее с десятого ряда уже не слышно. Ее вообще расслышать невозможно. Эта мерзкая актриска с ее мерзкими прочувствованными паузами последние сто лет губила Чехова в Праге, а теперь будет губить его перед зрителями в Нью-Йорке. Нина? Да ей только Фирса играть! Он хочет жить за папашин счет? Черта едва! Пусть актрисулька его содержит! Если, конечно, кто-нибудь сумеет ее расслышать!

Сижу на длинной скамье в коридоре у вокзального кафе, жду Гробека. Может, студент ждал меня и, отчаявшись, ушел, может, его замели, а может, это вовсе был не студент, а провокатор, нацепивший жидкую бороденку и поношенную суконную куртку, — в общем, его нет.

На тот случай, если он решил дождаться меня в кафе подальше от пытливых глаз агентов в штатском, патрулирующих коридоры, я вхожу в кафе и оглядываюсь: большое запущенное помещение, грязное, душное, отталкивающее. На залатанных, обтерханных скатертях теснятся пивные кружки, над ними нависают коротко обстриженные мужчины в серых с черным спецовках, они окутаны сигаретным дымом и скупо цедят слова. Возвращаются с ночной смены, а может, заправляются перед выходом на работу. По их лицам понятно, что не все слушали президента, когда он три часа распинался по телевизору и увещевал народ пить поменьше.

Пятьдесят или около того столиков обслуживают два официанта в грязных белых куртках, оба пожилые и неторопливые. Если, как считает Ольга, одна половина страны стучит на другую половину, то велики шансы, что по меньшей мере один из них работает на полицию. (Я становлюсь законченным параноиком или просто начинаю вникать в суть дела?) Перехожу на немецкий и заказываю кофе.

При взгляде на этих рабочих с пивом мне вспоминается Болотка — теперь, когда закрыли его театр, он работает уборщиком в музее. «Вот так, — объясняет Болотка, — у нас сейчас обстоят дела. Писатели, учителя и инженеры-конструкторы занимаются черной работой, а у руля стоят алкаши и ворюги. Полмиллиона человек уволены. Всем заправляют алкаши и ворюги. Они лучше находят общий язык с русскими». Пытаюсь представить себе Стайрона[61], моющего стаканы в баре Пенсильванского вокзала, Сьюзен Сонтаг[62], заворачивающую булочки в бродвейской пекарне, Гора Видала[63], на велосипеде развозящего по Квинсу салями для школьных завтраков — смотрю на загаженный пол и вижу себя с щеткой в руках.

Кто-то таращится на меня за соседним столиком, а я сижу и продолжаю прикидывать размеры пола, а также к чему нежданно-негаданно может привести искусство. Вспоминаю актрису Еву Калинову — как за роль Анны Франк ее взашей прогнали со сцены, как дух этой еврейской святой обернулся для нее демоном-преследователем.

Анна Франк — проклятие и позорное клеймо! Да, с книгами можно сделать что угодно, даже невиннейшую из них можно превратить в оружие, причем не только в их руках, но и наших с вами. Живи Ева Калинова в Нью-Джерси, ей бы тоже хотелось, чтобы Анна Франк не погибла так ужасно; но, родившись, подобно Анне Франк, не на том континенте не в то время, она могла желать лишь одного — чтобы эта еврейская девочка с ее дневником вообще не существовала.