Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [90]

Солнце останавливали словом? Ситуация здесь доказывает, что самых невежественных своих читателей книга остановить не в силах.

Когда я встаю, чтобы уйти, молодой рабочий, что таращился на меня за соседним столиком, поднимается и идет следом.

У реки я сажусь в трамвай и соскакиваю с него на полпути к музею, где меня ожидает Болотка. Передвигаюсь пешком и руководствуюсь картой; я готов поплутать, лишь бы отделаться от сопровождающего. К тому моменту, когда я добираюсь до музея, этот город кажется мне с детства знакомым. Трамвайчики старого образца, магазины с пустыми прилавками, закопченные мосты, узкие проходы между домами и средневековые улочки, люди, чьи лица выражают глухое уныние и делающую их непроницаемыми важность, и несут на себе отпечаток борьбы с жизнью, — об этом городе я, ученик еврейской школы, мечтал в девять лет (а это были худшие годы войны), когда брал после ужина сине-белую жестянку и ходил по соседям, собирая пожертвования в Еврейский национальный фонд. Мечтал, что именно этот город евреи купят, когда соберут достаточную сумму на свою страну. Я слышал о Палестине, о том, как бравые еврейские подростки заставляют пустыню отступить, осушают болота, однако смутные семейные предания оставили мне память о темных, тесных улочках, на которых обитали наши предки из Старого Света, трактирщики и рабочие с винокурен, пришлые чужаки, наособицу от пресловутых поляков, — в общем, по моим представлениям, тех пяти- и десятицентовиков, что собирал я, евреям могло хватить лишь на очень старый город, развалину такую ветхую и мрачную, что никто другой бы на нее и не позарился. Владелец бы с радостью сбыл его по бросовой цене, покуда тот не развалился совсем. В этом обветшалом городе повсюду — на скамейках в парках, на кухнях по вечерам, в очередях за продуктами и во дворах, поверх бельевых веревок, — рассказываются бесконечные истории: будоражащие истории о травле и побеге, истории о небывалой стойкости и жалком поражении. По каким признакам угадал свою еврейскую родину впечатлительный, эмоциональный мальчик девяти лет, падкий на пафосные символы? Во-первых, немыслимо древние дома, несущие на себе следы многовековой эксплуатации и оттого очень дешевые, протекающие трубы, заплесневелые стены, гнилые балки, чадящие печи и кислый запах капусты в полутемных лестничных пролетах; во-вторых, истории, и те, кто их рассказывал, и те, кто слушал, их нескончаемый интерес к перипетиям своей жизни, сосредоточенность на своих бедствиях; перелопачивание и просеивание тонн этих историй — национальный промысел еврейского отечества, если не единственное средство производства (если не единственный способ доказать свою правоту), рождение саги из потуг выживания; в-третьих, шутки — потому что из-под спуда вечной печали и невыносимой тяжести бытия то и дело проскакивает шутка, насмешливая характеристика, разящая острота, шутка не без самобичевания и с уморительной концовкой: «Вот что с нами вытворяют!» Тебя окружает запах веков, голоса евреев, неистовых в скорби и безудержных в веселье, эти голоса дрожат от обиды и вибрируют от боли, сообщество хором ревностно допытывается: «Веришь нам? Можешь себе такое вообразить?» — а они утверждают (и в хитроумии им не откажешь), на тысячи ладов, с разным темпом, тоном, модуляциями и интонациями: «Именно так все и было!» Так бывает — вот в чем мораль этих историй — в том, что подобное может случиться со мной, с ним, с ней, с тобой, с нами. Таков национальный гимн еврейской отчизны. Когда вы слышите чью-нибудь историю, видите еврейские лица, вроде бы простодушные, но полные подспудной тревоги, сами поражающиеся своей стойкости, — остановитесь и приложите руку к сердцу, они того заслуживают.

Литературу здесь держат в заложницах, поэтому рассказы передаются из уст в уста. В Праге истории — больше, чем истории: они заменяют жизнь. За невозможностью воплотиться люди воплощаются в этих историях. Рассказывая истории, они сопротивляются гнету властей предержащих.

Болотке я ничего не говорю ни о том, какие чувства всколыхнулись во мне, пока я вынужден был петлять по городу, ни о той ниточке, что протянулась от моего польского предка и его пражского прибежища к еврейской Атлантиде, о которой я мечтал в моем американском детстве. Лишь объясняю, почему опоздал.

— За мной следили от вокзала, пока я ехал на трамвае. Но я оторвался от хвоста, прежде чем сюда прийти. Надеюсь, из-за моего визита у тебя не будет неприятностей?

Рассказываю ему о студенте Гробеке, показываю его записку:

— Ее передал гостиничный администратор, а он, я думаю, работает на полицию.

Болотка дважды перечитывает записку и говорит:

— Не волнуйся, студента и преподавателя просто хотели попугать.

— Тогда им это удалось. Заодно и я струхнул.

— Что бы за этим ни стояло, но дело в данном случае шьют не тебе. У нас так со всеми поступают. Один из законов власти — сеять всеобщее недоверие. Это один из базовых приемов по управлению людьми. Но тебя они не тронут. В этом даже по пражским меркам нет никакого смысла. А когда власти совсем уж глупят, силу набирает противоборствующая сторона. Это