Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла - [91]
— Получается, своим приходом в гостиницу он еще больше себе навредил — и своему преподавателю тоже, если все так и есть.
— Не факт. Может статься, мы далеко не все об этом юноше знаем. Если за кем и охотятся, то не за тобой, а за этим студентом и его преподавателем. Ты не виноват в том, что парень все неправильно истолковал.
— Он еще молод. Хотел мне помочь.
— У него комплекс мученика, а ты рассиропился. И не приписывай тайной полиции лишних заслуг. Разумеется, тот администратор в гостинице работает на них. Как и все там. Но полиция сродни литературным критикам — мало видят, много ошибаются. По сути, они и есть литературные критики. Наша критика — в полиции. А что до того парня, так он сейчас дома — спустил штаны: хвастается подружке, как он тебя спас.
Под рабочим халатом у Болотки виднеется засаленная, отталкивающего вида рыжая меховая жилетка, может статься, настриженная из его же собственной шевелюрищи, отчего он здесь, на работе, смотрится еще большим варваром и нелюдимцем, чем некогда на сцене. В этом закутке он словно крупный зверь в зоопарке — бизон или медведь. Мы сидим в ледяной кладовке размером с два стандартных шкафа и с треть его комнатенки. Потягиваем из кружек чай с добавлением сливовицы — я для успокоения, Болотка для согрева. Снизу доверху высятся картонные коробки: моющие средства, туалетная бумага, мастика, щелочь; вдоль стен расставлены полировальная машина, лестница, разнообразные щетки. В углу, Болотка именует его «кабинетом», стоит низкий табурет, лампа на гибкой ножке и электрический чайник — кипятить воду и пить чай из пакетика, сдобренный бренди. Здесь он читает, пишет, отсиживается, спит, здесь на куске ковра, втиснутом между шваброй и полировщиком, развлекается с шестнадцатилетними девочками, хотя на таком крошечном пятачке всех, увы, не разместишь.
— Если их больше двух, мне уже член не втиснуть.
— То есть на предупреждение этого парня можно махнуть рукой? Рудольф, я на тебя полагаюсь. Случись тебе нагрянуть в Нью-Йорк, я буду стоять на стреме, чтобы тебя не пристукнули в Центральном парке, когда ты в три ночи пристроишься отлить. И рассчитываю здесь на такую же опеку с твоей стороны. Мне точно ничто не угрожает?
— Было дело, Натан, я недолго сидел в тюрьме, ждал суда. Но меня освободили раньше. Даже с их точки зрения обвинение было нелепым. Мне вменяли преступление против государства: там, где якобы надо плакать, герои в моем театре хохотали, а это преступление. Я, типа, занимался идеологическим саботажем. По законам сталинской критики, которая господствовала в нашей стране, покуда не стала притчей во языцех, герой должен был служить образцом, а аморальное поведение сурово порицалось. Когда у героя умирала жена, а в моем театре это случалось часто, герою, чтобы потрафить Сталину, полагалось обливаться горючими слезами. Сталин прекрасно знал, как себя вести, когда умирает жена. Он убил трех жен[64] и над каждой неизменно обливался горючими слезами. Так вот, сидел я в тюрьме, а там, сам понимаешь, любого, стоит ему проснуться и осознать, где он находится, сразу тянет грязно ругаться. И ругань несется изо всех камер, ругаются и закоренелые преступники, и сутенеры, и убийцы с ворами. Я тогда был совсем зеленым, но тоже поднабрался крепких словцов. А главное, что я уяснил — раз начал ругаться, то не прекращай, в тюрьме во всяком случае. Забудь об этой записке. Пропади пропадом эти людишки с их предупреждениями. Захочешь что-нибудь сделать в Праге, увидеть в Праге, трахнуть кого-нибудь в Праге — просто скажи, и я все организую. Быть иностранцем в Mitteleuropa[65] — в этом пока еще есть определенное удовольствие. Веселой Прагу я бы сейчас не назвал, но временами в ней бывает очень даже занятно.
Вторая половина дня. Ольгина мансарда в палаццо Кленека. Через витражное окно смутно виднеется шпиль Пражского Града. На постели — Ольга в халате. Расхристанная, мучнисто-белая, даже без макияжа. Вхожу я, с пальто в руках, размышляя, а стоят ли эти рассказы того, чтобы за ними охотиться. Зачем я упорствую? Что мною движет? Страстное желание спасти замечательные рассказы, или меня вновь потянуло к самопародии и хочется еще разок помахать кулаками? Неужели я так и не изжил в себе сына, ребенка, алкающего отцовской любви и одобрения? (Даже если отец не мой, а Сысовского?) Предположим, эти рассказы даже не такие уж замечательные, что я выдаю желаемое за действительное — что это всего лишь моя touha. Почему же я твержу: «Не дай себя остановить»? Почему чем сильнее препятствия, тем дальше я готов зайти? Написать книгу — это нормально, отчего бы не написать, но не окажется ли слишком сложно убедить себя, что я глупейшим образом наделяю эти рассказы значимостью, которой у них отродясь не было? И впрямь ли они ценные? Будь они способны потрясти нас своей гениальностью, они давно бы уже всплыли. Автор не стремился быть прочитанным, он писал для себя самого, иначе не мог. Может, пусть будет все как он хотел, а не так, как хотим мы с Сысовским? Подумай обо всем, от чего эти рассказы будут избавлены, если сейчас, вместо того чтобы выцарапывать эту прозу из забвения, просто развернешься и уйдешь… И все же я остаюсь.
