Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла
Роман и новелла под одной обложкой, завершение трилогии Филипа Рота о писателе Натане Цукермане, альтер эго автора. «Урок анатомии» — одна из самых сильных книг Рота, написанная с блеском и юмором история загадочной болезни знаменитого Цукермана. Одурманенный болью, лекарствами, алкоголем и наркотиками, он больше не может писать. Не герои ли его собственных произведений наслали на него порчу? А может, таинственный недуг — просто кризис среднего возраста? «Пражская оргия» — яркий финальный аккорд литературного сериала. Попав в социалистическую Прагу, Цукерман, этот баловень литературной славы, осознает, что творчество в тоталитарном обществе — занятие опасное, чреватое непредсказуемыми последствиями.
| Жанры: | Проза: прочее, Роман |
| Серии: | Проза еврейской жизни , Цукерман №4 |
| Всего страниц: | 97 |
| ISBN: | 978-5-906999-21-4 |
| Год издания: | 2019 |
| Формат: | Полный |
Урок анатомии: роман; Пражская оргия: новелла читать онлайн бесплатно
Philip Roth
The Anatomy Lesson
The Prague Orgy
Филип Рот
Урок анатомии
Роман
Перевод с английского Веры Пророковой
Пражская оргия
Новелла
Перевод с английского Олеси Качановой
Москва, 2019
Урок анатомии
Роман
Посвящается Ричарду Стерну
При болевых ощущениях правильный диагноз поставить трудно прежде всего потому, что симптом часто проявляется совсем не там, где располагается источник боли.
Учебник по ортопедии.
ДЖЕЙМС СИРИАКС, доктор медицины
1. Воротник
Когда человек болеет, ему нужна мать.
Если ее нет рядом, приходится довольствоваться другими женщинами. Цукерман довольствовался четырьмя другими. Никогда прежде у него не было столько женщин одновременно или столько врачей, никогда он не пил так много водки и не работал так мало, никогда так бурно не отчаивался. Впрочем, болезнь его, похоже, была не из тех, что окружающие воспринимают всерьез. Только боль — в шее, руках, плечах, боль, из-за которой он мог пройти по городу всего несколько кварталов и стоять на месте долго не мог. Выйдет на десять минут за продуктами и тут же спешит домой — прилечь. И зараз он мог принести только один нетяжелый пакет, да и то должен был тащить его, прижав к груди, — как какой-нибудь восьмидесятилетний старец. А если нести пакет в руке, боль только усиливалась. Было больно наклоняться и застилать кровать. Было больно с одной лишь лопаточкой в руке стоять у плиты, ожидая, пока поджарится яичница. Он не мог открыть окно — если надо было прилагать хоть какое-то усилие. Поэтому окна ему открывали женщины — открывали его окна, жарили ему яичницу, застилали ему постель, покупали ему продукты и без усилий, мужественно таскали домой его вещи. Одна женщина могла бы справиться со всем за пару часов в день, но у Цукермана больше не было одной женщины. Поэтому пришлось держать четырех.
Читать, сидя в кресле, он мог только в ортопедическом воротнике, пористой штуковине в белом чехле с жесткими ребрами, крепившейся на шее, чтобы поддерживать позвоночник и чтобы, когда поворачиваешь голову, было на что опереться. Предполагалось, что, если ограничить движение и дать голове опору, резкая боль, терзавшая его от правого уха до шеи, а потом разветвлявшаяся вниз — как менора, перевернутая вверх ногами, — уменьшится. Иногда воротник помогал, иногда нет, но сводил его с ума — не хуже, чем боль. Надев его, он только на воротнике и мог сосредоточиться.
В руке он держал книгу, знакомую еще с университетских времен, «Оксфордский сборник поэзии XVII века». На первой странице, над его фамилией и датой синими чернилами была запись карандашом, его почерком того, 1949 года, вывод, сделанный первокурсником: «Поэты-метафизики легко переходят от банального к возвышенному». Впервые за двадцать четыре года он вернулся к стихам Джорджа Герберта[1], взял книгу, чтобы прочитать «Воротник» — вдруг там найдется то, что поможет ему привыкнуть к собственному воротнику. Считается, что назначение великой литературы — облегчать страдания, описывая наш общий удел. Цукерман уже понял, что боль, если не противостоять ей постоянными, упорными дозами философских размышлений, обрекает тебя мыслить чудовищно примитивно. Может, Герберт ему что подскажет.
Как удалось пронизанной болью рукой, он швырнул книгу в дальний угол комнаты. Вот уж нет! Он отказывается делать из своего воротника или из мытарств, что тот должен облегчить, метафору чего-то грандиозного. Поэты-метафизики, может, и легко переходят от банального к возвышенному, но по опыту последних полутора лет Цукерману казалось, что если он и продвигается, то в противоположном направлении.
Написать последнюю страницу книги — ничего возвышеннее он не испытывал, но и этого с ним не случалось уже четыре года. Он не мог вспомнить, когда написал хоть страницу чего-то читабельного. Даже когда он надевал воротник, из-за спазма верхней части трапециевидной мышцы и саднящей боли по обе стороны позвоночника ему даже адрес на конверте трудно было напечатать. Когда ортопед из больницы Маунт-Синай объяснил все его невзгоды двадцатью годами за портативной машинкой, он пошел и купил себе «Ай-би-эм Селектрик II», но когда дома попытался поработать, оказалось, что печатать на новой, незнакомой клавиатуре «Ай-би-эм» так же больно, как на последней из его маленьких «Оливетти». Всего один взгляд на припрятанную в глубине шкафа «Оливетти» в потрепанном чехле, и накатила депрессия — так, наверное, смотрел на свои старые балетные туфли Боджанглс Робинсон. Как легко было, когда он еще не болел, отодвинуть ее и освободить на столе место для ланча, или для блокнота, для книги, для писем. Как ему нравилось помыкать ими — своими молчаливыми и терпеливыми спарринг-партнерами, сколько он по ним колошматил с двадцати лет! Они были всегда при нем — и когда он выписывал чек за алименты, и когда отвечал поклонникам, и когда красота или ужас только что сочиненного так потрясали его, что он приклонял голову на стол, и когда писал каждую страницу каждого варианта четырех опубликованных романов и трех похороненных заживо: если бы «Оливетти» могли говорить, писатель предстал бы перед всеми как есть. А от «Ай-би-эм», прописанной первым ортопедом, не получаешь ничего — только чопорный, пуританский, деловитый гул, рассказывающий о ней и всех ее достоинствах: я — корректирующая «Селектрик II», я никогда не ошибаюсь. А что он за человек, я понятия не имею. И, судя по всему, он тоже.
