Такая женщина - [17]

Их маленький сын так и не увидел смутные времена, но все равно, хоть и без сына, у нее появилась семья: Кира поняла это по тому нетерпеливому чувству, с которым теперь возвращалась домой.

Вечерами Сережа частенько сопровождал ее на концерты, садился в зал и смотрел все до последнего номера, а по дороге домой уверял, глядя на Киру восхищенными глазами:

— Ты выглядишь на сцене, как сказочная принцесса… знаешь, будь я певцом, я бы взял другого пианиста: ты отвлекаешь внимание зрителей на себя!

— Слава Богу, ты не певец! — смеялась Кира. — Не вздумай поделиться своими впечатлениями с кем-нибудь из актеров — оставишь меня без работы!

Когда они собирались в гости, Сережа с явным удовольствием занимался собой, каждый раз удивляя ее безупречным вкусом. На него нельзя было не обратить внимания уже из-за одной этой платиновой седины, резко контрастирующей с темными бровями, — и Кира замечала женские заинтригованные взгляды… Откуда пришла эта несокрушимая уверенность в безопасности? Неизвестно. Просто она знала, что эти вопрошающие женские взгляды не встретят ответного сигнала; знала — и все.

На третий год их жизни Сережа принес домой Муську, которого нашел на помойке: на мусорном баке сидел грязный, но все равно огненно-рыжий котенок и, как уверял Сережа, «улыбался сквозь слезы». Он сам вытирал за котенком лужи и терпеливо приучал ходить куда полагается, осторожно тыкая его тупой мордой в прозрачную лужицу. Муська, не обижаясь, выслушивал его наставления и тут же снова справлял на паркет малую нужду. Потом, удовлетворенно улыбаясь, он уютно устраивался на Сережином плече — как раз один из таких моментов и был запечатлен на фотографии, которая висела над Кириной кроватью.

Мать не посчитала бы ее выбор блестящей партией: «…ты, с твоей красотой…» А Сережа был простым советским инженером и работал в том же самом НИИ, куда попал сразу по окончании института. В отличие от Киры, он не тяготился рутиной «трудовых будней» и не стремился любой ценой заполучить вожделенный досуг.

— Когда его слишком много, он просто теряет вкус, — считал Сережа. — Это как еда: ты наслаждаешься ею только если как следует проголодался. Мне даже нравится определенная размеренность в жизни: я люблю порядок.

Он любил порядок во всем — в одежде, в квартире, в работе; именно по этой причине и произошла катастрофа: он не умел жить среди хаоса. В первый и последний раз они заговорили об отъезде в 91-м году, сразу после августовского путча. Вернее, заговорил Сережа.

— Давай подадим документы, — сказал он. — Уезжают же люди…

Это было тем неожиданнее, что все тогда переживали эйфорию по случаю триумфальной победы демократов. Конечно, были перебои с продуктами, и змеевидные очереди, и Маша уверяла, что своими глазами видела жирных крыс, бегающих вечером между продуктовыми лотками на Сенной площади… но уехать и бросить все? А как же ее работа? А ее рояль? А Натка — она ни за что не бросит своей «артистической карьеры»! Да нет, она не в состоянии перерезать пуповину, оторваться… И потом, там тоже не сахар: далеко ходить не надо, достаточно вспомнить Веру.

Вера с мужем и сыном в 90-м году уехала в Америку по приглашению родного брата и теперь писала оттуда Кире отчаянные письма. То есть первые несколько писем состояли сплошь из восклицательных знаков: «Еду в супермаркет, без всякой очереди покупаю разные баночки и коробочки, приезжаю домой, открываю, а там — вкусненькое!» — писала подруге изголодавшаяся Вера, и, наверное, сама Америка казалась ей тогда чем-то вроде огромного, доступного каждому супермаркета. Но, утолив первый голод и оглядевшись, она поняла, что они с мужем ввязались в многолетний марафон, который мог оказаться им не по силам: строить новую жизнь полагалось молодым.

— Какой бы он ни был, мой мир здесь! — уже кричала Кира. — Да я просто околею там от тоски по Пушкину и Павловску! Даже по Купчино, — тут она подошла к окну и посмотрела на вечернюю улицу. — Да, даже по Купчино, если хочешь знать…

Сережа молча слушал и смотрел на нее внимательными темно-серыми глазами; когда она высказалась, он подытожил:

— Не надо так волноваться, малыш… значит, мы остаемся.

Они остались, и в череде мелькающих дней настал и тот медовый сентябрьский день в Павловске. Они гуляли по пустынному освобождающемуся от листвы парку, листья шуршали и похрустывали под ногами, сквозь полупрозрачные деревья просвечивали просторные солнечные поляны.

— Лет сто назад в этом самом месте я свалилась с велосипеда и чуть не угодила в Славянку… — сказала она Сереже. — И тоже осенью.

— Ты каталась на велосипеде? — он даже остановился и посмотрел на нее. Вот странно…

— Еще как, причем на мужском! Что же тут странного?

— Не знаю… не могу себе представить. — Он улыбнулся, притянул ее за плечи, и вдруг она почувствовала, как мгновенно увлажнились глаза. Это было совсем на нее не похоже: Кира не была сентиментальной. Они стояли, обнявшись, на пустой аллее под негреющим осенним солнцем, и Кира прошептала ему слова, они стали смягчающим ее вину обстоятельством в том обвинительном приговоре, который она сама себе вынесла после Сережиной гибели.