Русская - [18]

— Ты их никак не отработаешь, — озвучивает очевидное он, — ближайшие лет десять точно, Изза. И не заработаешь. И не вернешь мне — наследства не хватит.

— Так чего ты хочешь? — я не выдерживаю. Я срываюсь, вздрогнув всем телом на его самодовольный вид, на его слова, которые не ведут ни к чему, кроме как к недоумению и раздражению. На его план. План вывести меня из себя и заставить сорвать катетер, капельницу и заодно липучку на запястье, измеряющую пульс.

— Возмещения убытков, — совершенно спокойно, без горячности, без торопливости, без какой бы то ни было раздраженности, парирует он, — всего-навсего этого.

— Ты говоришь, что их не возместить, и я…

— Нет, — Рональд медленно качает головой, пресекая мою фразу на половине, не дослушав, — я говорю, что ты сама их не возместишь. А это большая разница.

У меня болит голова. Болит слева, справа, внизу, там, где швы… болит везде. Словно бы кто-то внутри маленьким молоточком ударяет по железу. Раз, другой… я готова выть от этой боли. Я не могу больше ее терпеть. Приборчик слева попискивает — жалобно так, молящим голоском. Я тоже скоро начну.

— Если не поторопишься, сдохну прежде, чем услышу, — выплевываю я. Со всей силы зажмуриваюсь. — Господи, если тебе совсем нечего сказать мне, поговори с медсестрами! Они третий день подряд кормят меня творогом…

Отец хмыкает.

— Тебе пойдет на пользу.

И легонько, с псевдо-ласковыми намерениями прикасается к моему лицу, не глядя на то, что отшатываюсь от его руки. Кровать, к сожалению, слишком узкая, а провод капельницы не дает мне пространства для маневров.

— Иззи, — мягко говорит Ронни, с нежностью потрепав меня по щеке, — мистер Каллен был у меня вчера снова — вот что тебе важно знать.

Чудесно. Он специально посещает Рональда по понедельникам, надеясь, что я снова устрою спектакль? Перед ним я, получается, упала? И его глаза?..

Нет. Нет, стоп. Глаза — это вымысел, их просто дорисовало воображение. Я ведь не помню ни лица, ни одежды, ничего. Только глаза — а их не было. Там наверняка стоял обыкновенный ухоженный старик с этими чертовыми блестящими запонками и весело рассмеялся, завидев такую необычную картину. Рональд не встречается с людьми, которые более-менее привлекательны — у таких нет денег. А вот у индюков есть. У них есть все, кроме внешности. Порой даже ум бывает. Ну, и извращенное чувство юмора — куда же без него.

— Мистер Каллен и есть инвестор?

— Ты умная девочка, — его пальцы — мягче, чем были у мамы, — прочерчивают линию вдоль моих скул. Делают вид, что синяка, оставшегося напоминанием о падении, не замечают. — Более того, зарабатывает он там, где денег немерено.

— В Саудовской Аравии? — закатив глаза, бормочу я.

— В России, — Рональд по-доброму улыбается и морщинки, проскользнувшие возле его глаз от этого выражения лица, я вижу впервые, — «Сани, холод и Газпром», помнишь?

Помню. Это была шуточная песенка от Розмари, ездившей туда на прошлое Рождество к сыну. Эти слова — три из пяти, которые она запомнила за поездку. Есть еще «медведь» и «самовар».

— Он замерз там и ходит к тебе греться? — фыркаю я.

Отец тяжело вздыхает моему неумелому юмору. Он, кажется, уже начинает понимать, что тянуть не стоит. С каждой проходящей минутой мне все больше становится плевать, как будто проваливаюсь в апатию. Может, смененная час назад капельница начала действовать? Доктор говорил что-то об успокоительных…

— Изза, мистер Каллен выдвинул мне условие, по которому компания получит не двенадцать, а шестнадцать миллионов. Чистыми.

Удары молоточка в голове становятся громче.

— Продаться в рабство?

Я отворачиваюсь от него к окну. Пытаюсь, вернее. Перевожу туда взгляд, глядя, как ветки с едва заметной зеленью колышет ветер. Они подрагивают, сбрасывая капельки дождя вниз. Они плачут?..

Рональд не дает понять окончательно. Чуть более резким движением возвращает мое внимание к себе. Поворачивает голову обратно, воспользовавшись тем, что удерживает ладонью правую часть лица. Немного задевает волосы, тянет их… это неудобство не дает расслабиться.

— Жениться, — говорит он.

Я изумленно изгибаю бровь.

— Что, на тебе? — охватывает странное состояние полубреда. Я смеюсь, и отец тоже мне улыбается. Еще раз.

— На тебе, — мягко исправляет, убрав с лица ненужную прядку волос.

Я продолжаю смеяться. Продолжаю, наслаждаясь своей недавней шуткой, пока фраза мистера Свона, осмыслившись, не оседает на сознание — судя по всему, острыми шипами.

— Что сделать?..

— Будем, как в мыльных операх, повторять дважды? Ты удивишься еще больше, потом заплачешь, да?

— Рональд, — обрываю его, не слушая. Дыхание сперло, а какое-то тугое предчувствие, не слишком приятное, свернулось в животе. Как раз там, где в понедельник так болело, — что ты?..

— Белла, — он впервые называет меня как мама, более серьезно, сдержанно. Придвигается ближе, убирает руку с лица, — ты знаешь, как выдавали замуж сто лет назад? За того, кто предложит больше. А больше, чем четыре миллиона…

— Ты что, продаешь меня? — апатия уходит. Ей на смену приближается ненависть — опаляет.

Я слышала, что такое бывает. Я слышала, я читала, я смотрела по телевизору — в этих глупых сериалах. Когда какая-нибудь Сюзанна на коленях молит отца сжалиться, а тот, деспот и тиран, приказным жестом велит увезти ее в дом к мужу. И она плачет. И он стоит, смотрит, провожает ее… но это — за экраном. Это самый дешевый сценарий с самым предсказуемым сюжетом. Этого не может быть на самом деле, как и аметистовых глаз. Любой здравомыслящий человек, услышав такое, усмехнется и махнет рукой — вымысел. Она сама захотела. Он захотел — заключили взаимовыгодный брачный договор, живут. Не любят, но спят. Не любят, но каждый день вместе завтракают — а может, и не завтракают, кто как. А потом он умирает, и она получает львиную долю состояния. Или умирает она, и тогда он — что реже, конечно, — становится ее главным наследником. Тут всего две ветви повествования, которые уже стали обыденностью. Которые ничего не значат и никого не удивляют.