Рассказы и эссе - [44]

октябрь 1991

СВИРЕЛЬ [14]

Не стану признавать жизнь за учителя, сколько бы ни била она по голове. Я иду по горам. В небе банальные орлы, словно в стихах о Кавказе. И холм 1, и холм 2, и холм 3. Я — злой и усталый. Вещмешок с грузом не менее двадцати килограммов отягощает плечи. А душу отягощают мысли, которые не удалось стряхнуть с себя, когда, перешагнув пределы низовья, вступил в горы, где все должно быть по-иному.

Я смотрю окрест: все красиво, как и должно в горах. Но не менее, чем грузом за плечами, раздражен отсутствием ожидаемой благодати. Вдалеке угадываются звуки. Кажется, свирель.

Стало быть, недалеко пастухи. Скоро-скоро по пути меня настигнет ночь и звук свирели выведет меня на дорогу до охотничьего балагана, где можно переночевать.

Нет, никогда не уступлю жизни учительского права бить меня по голове. Вот и тут: мне незнакома не только топонимика знаменитых этих окрестностей, но и все, чем они знамениты. Горы перед собой называю про себя: холм 1, холм 2, холм 3. Солнце, обычное, как в низовьях. Солнце без лучей, без сиянья, как вырезанный в небе круг. Разреженный воздух вызывает сердцебиение, от чего за плечами еще больше тянет своя ноша весом в двадцать килограммов. И близость заката напоминает, что еще далеко до становья.

И вдруг — свирель.

Я присел отдохнуть, вернее, рухнул от усталости, и вещмешок стал мне подушкой. Вон — перспектива простора, вон — в небе те же орлы. Хочешь ручья — он журчит слева и справа, хочешь воспетого поэтами безмолвия — вот и оно. Думки те же, лишь стали патетичны, как окрестность. Страх разочарованья во мне сильнее стремления к счастью, и потому я больше соглядатайствую, чем живу. Небеспредельно мое смирение, и избирательна моя любовь. Тому, кто пальцы грел у горевшей моей колыбели, гроб уже не отдам на дрова.

Но вот снова до слуха доносится голос свирели. Сначала он был едва различим, но затем, когда я прислушался сквозь говор ручья, он стал слышен все ярче, все отчетливей — хрипящий звук простой пастушьей свирели. И следом звук этот стал объемным, что ли, и заполонил всю окрестность. Внутри свирельного хрипа оказались и холм 1, и холм 2, и холм 3. Да, конечно, я зол. Скоро конец тысячелетия. Мне сорок семь.

Я вижу треугольник овец на первой горе, и вторую отару на второй горе, и третью на третьей. Где же сам пастух притаился с простенькой свирелью из тростника?

И сразу становится стыдно, что не знаю легенд, которые веют над темнеющими скалами: и первой, и второй. И третьей. Здесь, на моей тропе, еще светло, а три горы уже вобрали в себя сумрак, только синий цвет с вкраплением золотого мерцает над их головами; только овцы слоновой кости не отарой, а птичьим косяком плывут по их дрожащим склонам.

Откуда льется свирель? На какой из скал — первой, второй или третьей — сидит этот Божий пастух? Неужели его свирель только для того объяла окрестность, чтобы отара потянулась к нему косяком? Разве не вкладывает он чего-то большего в свирельный хрип? Душа в смятении. Свирель.

И мне захотелось, чтобы время замерло, остановилось. Чтобы время не включилось никогда. А если невозможно ему не включиться, то надо, превратившись во что-нибудь — в траву, в ручей, в изваяние, — остаться тут навсегда!

Так оно и будет, когда уйдут мои думки и останется только свирель. Когда я был несмышлен и мал, как-то утром брел неохотно в дом знаний и увидел отражение неба в дорожной луже. Тогда я подумал, что в 2000 году мне стукнет сорок семь лет. Я свернул с дороги, зашел на кладбище и спрятался в развалинах церкви, в зарослях ежевики, и до самого вечера с ужасом думал о неизбежности взросления. И даже когда стемнело, когда зашумели, зашептались ветви тиса и конфетного дерева, мне было страшней — видение синего неба в луже после дождя и сознание, что на исходе тысячелетия мне будет сорок семь. И точь-в-точь как утром не хотелось идти в дом знаний, так и тогда не хотелось возвращаться в отчий дом. Так и просидел на кладбище, в развалинах дома Отца нашего Небесного, пока, крича, гикая, стреляя, безобразничая, меня не кинулось искать все село.

Свирель. От звука твоего душа в смятении.

Смятенная душа, свирель навевает на тебя тоску. Да, конечно, это сладостная тоска, и лишь бы она не кончалась. Все замерло в неподвижности, а почему же солнце медленно уходит за холм 1, за холм 2, за холм 3? Ах, я и забыл, что где-то существует время. Свирель.

Это уже не страх от шелеста листьев на старом кладбище и не страх перед будущим. Свирель поет уже про другое. Тут тихо журчат ручьи слева и справа, а свирель намекает на двери рая.

Но что он знает о рае, малограмотный пастух? Дверь в рай, она совсем невообразима для меня, прочитавшего так много книг. Разве что дверь в рай — это моя усталость. Потому что, как говорят эти книги, там повсюду журчит вода, как и тут, внутри свирельной трели.

Лежу на альпийском лугу, обняв одесную овцу, а волка — ошую, и вместе мы внимаем пастушьей свирели.

СВЯТО МЕСТО, ПОЧТИ ПУСТОЕ

Утро в Новом Афоне

Проснувшись поутру, я встал и вышел на широкую террасу. Из боязни прослыть излишне романтичным я не говорю: оказался разбужен гомоном ятиц, но было именно так. Как и то, что умылся я росой, осевшей на листьях винограда! А виноград тут повсюду: он ползет по всем деревьям, по всем заборам, по перилам лестницы он лезет на крыльцо. Итак, я умылся виноградной росой. Виноградом же и позавтракал. Огляделся вокруг: передо мной лежал Новый Афон, как водится, во всей своей красе, похожий на свое изображение на буклете. Занимался теплый субтропический день конца октября. На горе справа в утренних лучах солнца золотился монастырь.