Рассказы и эссе - [43]

2

Первой мыслью и моей, и моего друга было все же продолжить голодание до 15 дней. Оставалось всего двое суток, а мы оба чувствовали себя хорошо. Но вместо этого откуда-то взялись силы и энергия, чтобы начать поспешные сборы к отъезду. Как никак индульгенция была нам дана. И мы поплелись на рынок за соком.

В тот же вечер по нашему звонку за нами заехали, и мы вернулись в Сухум с легким чувством вины не только перед профессором, но и перед голубем, с которым успели подружиться.

Недельный выход из голодания мы пересидели по домам, как выяснилось позже, подозревая друг друга в нарушениях норм, указанных Вениамином Иосифовичем. Нам с другом не хотелось даже видеться, настолько мы переобщались, голодая. А вчера наконец созвонились и договорились встретиться на набережной.

Легкий, помолодевший, я шел по проспекту мира в сторону центра. Пенсионер сидел в парке на обычном месте и кормил голубей. Бедные голуби, неизменные спутники всех фестивалей. Сколько раз они взлетали пышным веером, над людьми и роте фане, чтобы потом, когда отхлынет праздник коммунистов, привыкших к разовому использованию не только флагов и плакатов, но и людей и птиц, упасть вместе с лоскутами кумачей и обрывками бумаг на опустевшие площади, и дальше вести жалкое существование, находя пропитание в мусоре. И для них нашелся человек, тоже по разовом использовании выброшенный обществом. День деньской он приходит кормить птиц мира, вспоминая, видимо, славные фрийде-фройндшафт-фестивал. Наверняка глаза у него были злые. Я их, конечно, не видел, потому что старик, никого и ничего не желая знать, кроме голубей, с головою ушел в закаканную плащ-палатку, откуда монументально высовывалась только его рука. И птицы, так умилявшие недоверием древнего китайца, десятками садились пенсионеру на руки и на плечо. А он, спрятавшись от людей под плащ, как бы становился олицетворением человека, кормящего голубей под шатром милосердия. Не скрою, я залюбовался этой картиной. Несмотря на некоторую газетность и банальность ситуации, я был растроган и даже смущен. В нашей жизни, которая, как выразился мой друг Васо, есть марш верблюдов сквозь игольное ушко, газетными и пошлыми зачастую кажутся ведь добрые и самые необходимые дела. Так думал я, глядя на старика, который делал свое нужное дело и, конечно же, всем казался чудаком.

Но эти нравственные потуги быстро утомили меня и я, подумав: прости, старик, но помочь тебе ничем не могу, собирался уже восвояси, как вдруг сквозь голубиное воркование явственно различил странный хруст из-под плащ-палатки. Я остановился, тут же успев подосадовать, что страшная догадка вынырнула из моего сознания с чрезмерно радостной поспешностью.

Сомнения быть не могло: старик завтракал и завтракал именно голубятиной! Он подкреплялся перед предстоящим трудным днем кормления голубей, подкреплялся одним из них, а остальные спокойно сидели у него на плече, «не ведаю: почему?», как сказал бы Ван Вей. И как раз в этот момент, когда я остановился, сраженный этим открытием, раздвинулись полы его плаща и мои глаза встретились с его злыми глазами.

Увидеть бы в них хоть бы искорку растерянности, и тогда бы я удалился, торжествуя. И ничего, что при этом сам стал быв ничем не лучше пожирателя голубей.

Вот вы говорите, что человек не меняется. Даже голуби изменились. Дороже они стали ценить хлеб свой. Плата за него — один из стаи.

Такие, или примерно такие мысли похрустывали в моем мозгу, как голубиные косточки. Я пошел прочь от пенсионера, успев его понять и простить.

Поиск пожирателей голубей в жизни может завести слишком далеко. Самому бы не жрать голубей, тем более, что не кормил их ни разу.

А человек, накормивший сто голубей, получает, наверное, право съесть одного из них, чтобы и завтра кормить остальных. Право это он получает именно от окормляемых. Разве лучше, чтобы, стряхнув с себя голубей, он поплелся в ближайший общепит, где его накормят тем же голубем, только закланным государственной рукой.

Главное, чтобы тот голубь, которого он пожирает, не оказался Святых Духом.

Что же касается древнекитайских голубей, они не чета нашим фрийдерштаубе. Их невозможно было обмануть. Но Ван Вею все же это удалось. И это было так.

3

Ван Вей писал ученикам Ду Фу и Ли Бо, что наивно считать, будто тщательного выполнения предписаний древних мудрецов достаточно, чтобы достичь Верхней ступени просветления. Он в этом убеждался на своем опыте с голубями. «Я не достоин нести паланкина мудрецов», — признавался он учениками в письмах. И продолжал совершенствоваться. Как явствует из писем, он понял: истина не в том, чтобы достичь цели дороги, а в том, чтобы самому стать дорогой. Выбрасывая из мозгов все лишнее, все больше очищаясь и соизмеряя свое очищение с недоверчивостью голубей, он еще не выбросил из мыслей остаток тщеславия — саму мысль о недоверчивости голубей. И только жег сухие листья и улыбался.

Старый Ван Вей сидел на пригорке в Позе Покоя. Бледно-голубые иероглифы голубей повисли на рисовой бумаге пространства над долиной у желтой реки. Голуби весело притворялись, будто по-прежнему не доверяют ему. Это забавляло детскую душу мудреца. Он улыбался. Его фарфоровая фигурка как бы говорила птицам: только сядет один из вас мне на плечо, как я тут же клацану зубами и вопьюсь ему в бок. Голуби в ответ давали знать, что понимают древнекитайский юмор, но и о человеческой природе не забывают. Такую игру затеяли с человеком любящие его птицы. Ван Вей улыбался и длинные лучи его улыбки заполняли матовое пространство у желтого изгиба реки. Включаясь в игру светотени, голуби раскачивались на этих лучах, радостным воркованием сообщая друг другу: нашу природу человеку не обмануть. Голуби знали, что человек понимает их язык. Он сейчас весь ушел в себя, он ушел в себя глубже, чем когда-либо, но в покое его плеча им виделся призыв. А когда еще ярче, еще упруже стали лучи его улыбки, голуби увлеклись катаньем на этих лучах и не догадывались, что природа их все таки обманула, что они не почувствовали того, что должны были почувствовать диким нутром. Улыбка, которой изошел поэт, была последней — умер дедушка Ван Вей.