Рассказы и эссе - [42]

* * *

Ограничиваемся прогулками в самшитовой роще и на набережной. Отдыхающие уже привыкли к нашим странным теням. Уже не купаемся в море, только душ в номере. Помогаем друг другу. Сил мало, но состояние замечательное, этакое блаженно-томное. Друг, так много рассказавший мне в эти дни о китайской философии, живописи и поэзии — предметах своего страстного увлечения, теперь только открывает книжку на нужной странице и указывает на очередной стих.

Меня особенно растрогало стихотворение ван Вея, где поэт сетует, обращаясь к ученикам Ли Бо и Ду Фу, что ему удается жить «от мирской суеты вдалеке»; что он днями просиживает на холме у речной долины, где жжет костер их сухих трав; что он помогает поселянам советами в их нелегком труде; давно усмирил плоть и очистил помыслы, — но птицы, с очаровательной иронией заключает он, «не ведаю почему, нисколько не верят мне».

Вроде бы, и нельзя пересказывать стих. Но и перевод ничто иное, как пересказ, условность, ведь не на китайском же мы стих читали, точнее смотрели.

* * *

Из этой затеи вести дневник у меня ничего не получается. Идет десятый день голодания, а перечитал: вместо сухого и точного описания ощущений — претенциозные записи. Положительно, приятель влияет на меня своим увлечением китаезами!

Опять он садится на подоконник!

— Айне кляйне фрийдерштаубе! — застонал я и стал подкрадываться к голубю мира, но сил мало. Опять он улетел.

* * *

Сама суть китайского письма открылась мне при помощи моего друга. В отличие от нашего линейного, в китайском письме каждый знак означает не звук, а смысл. Таким образом, зная иероглифы, можно считать один и тот же текст на разных языках Китая. Я представляю забавную картину: двое юношей эпохи Тан, оба ученики Ван Вея, но выходцы из разных провинций, уткнувшись в только что полученный свиток, читают вслух одно и то же, только при этом издают совершенно разные звуки.

* * *

Перечитал вчерашние записи о письменности. Как я плохо все это объяснил. Впрочем, объяснять некому. Дневник-то не для чтения, а для меня одного.

* * *

Из нашего детства, когда были еще добросовестные изделия из Китая — и штаны со множеством кармашков, и кеды «Два мяча» — вспоминается также чудный фарфоровый болванчик. Пухлый, улыбающийся, босой человечек, весь облепленный то ли ребятишками, то ли птицами (кажется, голубями) — уж не помню. Тронешь — он кивает головой и это было очень смешно. Но потом что-то повредилось в в его внутреннем механизме и болванчик уже не кивал, а резкими движениями поворачивал голову набок, как будто собираясь, клацанув зубами, рвать сидевших на плече то ли ребятишек, то ли голубей.

А Ван Вей, этот очаровательный китаез моего друга вот кто действительно усмирил свою плоть! Ему не то, чтобы позариться на голубя: его тело ни разу не осквернялось ни чесноком, ни мясом; он сам был чист и звонок, как фарфоровый болванчик. И не только тело у него было чисто. Вычищено было его сознание, в котором мудрец все суетное, земное выжег, как сухую траву. И только теплотой светились запятые его глаз.

Он ни разу не согрел себе водки, не курнул Порошка Пяти Камней и, по изящному своему же выражению, «метал стрелы любви в медный таз, а не в нефритовую вазу», учил поселян агрономии еще более древних, чем его эпоха Тан, книг, поучал их, но и защищал от произвола Поднебесной Канцелярии. Он посылал ученикам Ли Бо и Ду Фу письма, полные нежности и смирения. Но птицы все же боялись его, будто чувствуя, что стоит им только довериться и спикировать ему на плечо, как он неожиданно сделает движение головой набок, словно фарфоровый болванчик, и вопьется в крылышко голубя улыбающимися зубами. И птицы не только не садились на призывное плечо каллиграфа, а напротив, стоило только мудрецу усесться на холме у долины в покойной позе, как отлетали восвояси аж до самой Хуанхэ.

Свет мозгов китаеза высвечивался из лысого темени, готового быть мягким пристанищем для голубей, а левое плечо едва заметно подрагивало, выдавая коварство человеческой природы.

И, достигнув Верхней Ступени просветления, с улыбкой перешел философ из Земной в Звездную обитель, так и не клацанув в бок ни одному голубю.

* * *

Слышишь, голубка, моя верная свидетельница! Голодание дает свои плоды. Я весь из себя чистый и звонкий, каким не знал себя никогда. Тело очищается от шлаков. Омолаживается. Даже на мир я уже смотрю другими глазами… 12-й день, а кризиса нет ни у меня, ни у друга. Так что тебе, голубь мира, ничего не угрожает. Сиди себе на подоконнике сколько угодно, пока мы тут глотаем дистиллированную воду. А то, если желаешь, отправляйся с нами в Сухум. Там по крайней мере тебя накормит пенсионер со злыми глазами.

Птица смотрит на меня с любопытством и без боязни, хотя и не торопится спикировать мне на плечо.

Друг, позвонив в Петродворец, поднялся из вестибюля. У него новость. Говорил он не с Вениамином Иосифовичем, а с его ученицей Гетой, которая сообщила, что профессор, прекрасно переносивший голодание все эти дни, сегодня с утра неожиданно занемог. Учитель сам констатировал у себя нервный тик, который сопровождался типичным внешним симптомом: голова профессора стала непроизвольно дергаться набок. Сказывался возраст. Ученики настояли, чтобы он прекратил голодовку. То же самое рекомендовано и нам.