Рассказы и эссе - [28]

Знаете анекдот про белого медвежонка, который пытал своих родителей, нет ли у него в крови примеси гризли или бурого медведя, потому что ему было холодно, тогда, как чистокровному белому медведю холодно быть не должно?

Так вот, значит… Ева запнулась, не взяла нужной ноты — и все сидевшие в зале, перестав быть зрителями, почувствовали себя родственниками, одной семьей — норвежцами, которых Бог поселил в краю холодных фьордов, где только поздно весной начинается навигация кораблей; норвежцами, которые в этот моментум сидят в теплых креслах, когда самый храбрый из них пробирается по арктической мгле и холоду. И сердца их смягчились. И аплодисменты были наградою Еве Нансен. А уже потом она запела. И запела — бывай здоров! Тепло народа достигло благородного Фритьофа Нансена на подступах к Северному Полюсу.

А что до Амундсена, ему было намного тяжелей: лишь пламень гордыни и честолюбия вел его сквозь пингвиньи стада. Да, что ни говори, именно Руаль Амундсен впервые, значит, вот, отогнав непуганых этих пингвинов, водрузил королевский вымпел Норвегии на Южном Полюсе. Но как же так! Ведь отправляясь в путь (кстати, на судне «Фрам», которое одолжил ему доверчивый Нансен), он объявил, что плывет на Северный полюс, уже открытый Нансеном! Даже команда его уже в море узнала, что истинной целью их путешествия является Антарктида, а не Арктика. Мужественный капитан объяснил им, что толстосумы Христиании, эти буржуины со щупальцами вместо пальцев, не дали бы на путешествие по уже открытому Северному полюсу ни гульдена, тогда как англичане спят и видят, как бы норвежцев опередить. Именно поэтому пришлось объявить, что теперь, значит, вот… И команда поняла мужественного капитана. Вот где драма, что называется, с неожиданным концом. Весь мир, а не только Норвегия, затаив дыхание ждет, когда появится на айсбергах Арктики орлиный профиль Амундсена, а он появляется на абсолютно противоположной точке Земного шара! Подвиг или фокус? Конечно подвиг, но с элементами фокуса, которого никогда себе не позволил бы Фритьоф Нансен. Вот вам, значит, теперь: что называется — навигация кораблей! И именно потому, что он пошел на это, пусть даже вынужденное, коварство, радость Р. Амундсена была неполной. Улыбаясь перед вспышками магния и перед лицом королевы исторической улыбкой первооткрывателя Южного Полюса, Руаль Амундсен ощущал на сердце не тепло, а тот же холод, к которому невозможно привыкнуть.

А некрасивый Сёрен Кьеркегор в своем красивом кабинете с неторопливостью европейского исследователя всесторонне рассмотрел и изучил свой страх и свой трепет, найдя в них много новых, до него непознанных свойств.

Покуда мы отбрасываем тени

И отражаться можем в зеркалах,

Всегда держись меня, мой верный страх! —

Шагай за мной, глазами вперясь в темя.

Не то в миру, где мор и запустенье,

Ты сгинешь, несхороненный, как враг!

10.4.-17.6.1997

Слово о лечебном голодании

(Ван Вей)

Замечательную универсальность китайской письменности открыл мне мой друг А., когда мы с ним голодали в гагрском санатории по системе ленинградского профессора В. И.Неймана. Профессор лично консультировал нас по телефону. Он сам выехал с учениками на свою дачу в Петродворце и вошел в пятнадцатидневное голодание синхронно с нами. Устроились мы в санатории, чтобы быть подальше от любопытных глаз. Долгие часы голодания мы заглушали звон в желудках тем, что друг читал мне вслух антологию китайской поэзии. Конечно же, не в оригинале, а в переводе, выполненном синологом Гитовичем. Меня забавляла сама идея перевода с китайского рисунка на русские слова. Но ежели бы мы китайской грамоте разумели, то могли бы читать с текста на русском, а то и на абхазском языке. Ду Фу и Ли Бо, ученики Ван-Вея, как раз читали одно и то же письмо мудреца, произнося при этом разные звуки. Потому что один иероглиф обозначает один слог. Голубь садился на подоконник, клевал зерна и тоже, казалось, слушал. Особенно растрогало меня стихотворение Ван Вея, где поэт, обращаясь к Ли Бо и Ду Фу, сетует, что ему удается жить «от мирской суеты вдалеке»; что он днями просиживает на холме у речной долины, где жжет костер их сухих трав; давно усмирил плоть и очистил помыслы, — но птицы, с очаровательной иронией заключает он, «не ведаю почему, нисколько не верят мне».

Стояли солнечные теплые дни, несмотря на середину осени. Мы много гуляли вдоль пляжа и по самшитовому лесу. Редкие отдыхающие привыкли к нашим странным теням. Сначала было даже приятно превозмогать чувство голода, но на седьмой день, как и предупреждал профессор, наступил кризис. Мы решили остаться в номере. Голубь с любопытством наблюдал за нашими добровольными мучениями. И поскольку у нас с другом все процессы в организме проходили синхронно, в том числе и поток мысли, мы взглянули друг на друга и мучительно улыбнулись: оба одновременно вообразили эту птицу зажаренной именно на сухумском привокзальном павильоне. Голубь поспешно упорхнул.

— Глаза у старика очень злые, — простонал мой друг.

— Да, — ответил я, телепатически поняв, что речь идет о пенсионере, который день-деньской кормит голубей в парке Сталина в Сухуме. — Я слыхал, что он ест своих голубей. А этот опять уселся на подоконнике!