Рассказы и эссе - [26]

Кстати о совнаркоме Лакоба и комиссаре культуры Зантария: пока Борислав Стоянов чинил дровяное топливо мотора, их пригласили в дом. А старика спросили, какого из козлов забить для гостей, чтоб стыдно не было. «Вон того!», сказал старик и взглядом сшиб козла с ног, ловить не пришлось. При этом учтите, что козы сами с нечистой силой знаются и очень крепких нервов четвероногие.

Теперь, значит, вот… В последние годы жизни какие-то сбои в работе организма стали привлекать внимание Мустафы. Как посижу с полчасика и встаю, то порой что-то кольнёт тут, у поясницы, жаловался он отцу. С чего бы это, Бадз? И не было тут старческой рисовки и кокетства; напротив, Мустафа был встревожен: колет в бок, с чего бы? Неужели он умудрился прожить сто тридцать из страха смерти? Кто знает!

И вот о гробнице, возле которого Мустафа играл в крокет, точнее кеброу. В новогодние каникулы, чтобы верхушки сосен, которыми была окружена школьная усадьба, не срубили на ёлку, школьникам поручали дежурить в школе по ночам. Какие это были счастливые ночи! Ночи без родительской опеки! Мы пили вино! Мы валялись на диване учительской! У нас было ружье сторожа Виктора Цаавы! Я выпил вина и вышел на улицу. Лёг на одно из надгробий, закутавшись в плащ и вглядываясь в небо, в Млечный Путь, где трещали золотые искорки звезд. Я лежал, хмельной, вдохновенный и радостный. И, конечно же, думал о нашей старшей пионервожатой. Я лежал на гробнице и думал о пионервожатой, дочери сторожа, которую звали Циала. Она была грациозна и носила множество украшений: в волосах, на шее, в ушах, на пальцах. Я думал и мечтал о ней, сально выражаясь про себя. Конечно же, я влюблен был в нее страстно. Но любовь моя выражалась в нецеломудренных эротических фантазиях, основанных не на опыте, разумеется, а на россказнях моего кузена-балбеса. Точно так в детстве, когда была неуемная энергия, любовь к деревьям выражалась в желании залезть на это дерево. Уже в городе, останавливаюсь под раскидистым камфорным деревом и оглядываю его снизу доверху, воображая детально, за что держаться и куда поставить ногу, чтобы залезть на макушку. А сам в белоснежной нейлоновой рубашке, техасках и туфлях фирмы «Цебо» — нельзя! Теперь я понимаю, что таким образом я обнимал дерево: я объяснялся ему в любви! А тогда я думал о плутовке и, наверное со мной был дух одного из парней, чью жизнь унесла испанка в такую же ночь.

Эх! А мне так хотелось рассказать вам особенную, рождественскую историю. Но, как говорится, хотелось как лучше, а вышло как всегда. Послушайте стихотворение. Точнее, прочитайте.

Ночь над деревней беспредельна, глубока.

Повсюду тишина — в обьеме целокупном.

Что дальний лай собак, что ближний звон сверчка —

Все стало чуждо, и роднее звездный купол.

Так телом я ленив и так душа легка!

Куда спешит душа из оболочки грубой?

А если все — обман, зачем тогда тоска,

И что это за речь невольно шепчут губы?

Душа, ты полетишь по Млечному Пути,

Где множество родных теней обнять удастся

Пред тем, как и тебе придет пора врасти

В тот мир, где суждено забыться и остаться, —

Откуда и мой дед не захотел уйти,

Умевший из любых скитаний возвращаться.

29.09.97

Слово о холоде

(Нансен и Амундсен)

Мой школьный учитель географии любил рассказы, которые давали ему повод употребить излюбленное им выражение «навигация кораблей». Рассказывал учитель обо многом, не только о географии. Даже о необычайной сложности оперного пения и о своём опыте страха сцены. Но из любой истории, из любых баек он неожиданно вынырывал со словом «навигация» в зубах и каждый раз произносил его с неизменной страстностью. Начинал он иногда скучно. «Теперь, значит, вот…». Но все компенсировалось эффектом последнего слова. И еще его страстью было рассказывать о Нансене и об Амундсене. Нансена, разумеется, он ставил выше, любил его и даже о семье его рассказывал с нежностью. В особенности он любил историю о том, как Амундсен убедил Нансена, что собирается проложить новую трассу на Северный полюс, уже открытый Нансеном и как доверчивый Нансен для этой цели отдал ученику своё судно «Фрам», а Амундсен возьми да открой Южный полюс. И хотя эту историю географ рассказывал с некоторой игривостью — и они, дескать, не безгрешны, — но в конце неизменно приводил нас к выводу, что путы буржуазной морали не должны быть помехой для эпохальных открытий. Так что в конце концов нам становилось жальчее Амундсена, который этой своей лжинкой, так не идущей его гордому профилю и неминуемым в последующим конфузом отравил радость своего подвига. «Теперь, значит, вот… Выдающегося норвежского путешественника Нансена звали Фритьоф», — так начинал, бывало, наш географ свой рассказ.

Согласитесь, дорогие читатели: и вправду несколько неожиданное имя, если не сказать: странное. Понятно было бы, если такое имя носил Кьеркегор, но этот экстравагантный философ, в наши времена запрещенный, был не норвежец, а датчанин, и, возможно, потому имя у него было простое и ясное, почти армянское: Сёрен. Еще более понятно было бы, если такое имя носил Амундсен, уже чистокровный норвежец. Но ему, похитившему у Нансена открытие Южного полюса, дано было при рождении имя Руаль. Не Рауль, а Руаль.