Рассказы и эссе - [29]

— Айне кляйне фрийдерштаубе! — завыл я и стал подкрадываться к голубю мира, но сил мало. Опять он улетел.

Зато на восьмой день кризис миновал. (Профессор предупреждал еще о двенадцатом дне). Мы уже смеялись над вчерашними ощущениями. Снова друг слабым голосом читал Ван-Вея.

Из нашего детства, когда были еще добросовестные изделия из Китая — и штаны со множеством кармашков, и кеды «Два мяча» — вспоминается также чудный фарфоровый болванчик. Пухлый, улыбающийся, босой человечек, весь облепленный то ли ребятишками, то ли птицами (кажется, голубями) — уж не помню. Тронешь — он кивает головой. И это было очень смешно. Но потом что-то повредилось в его внутреннем механизме и болванчик уже не кивал, а резкими движениями поворачивал голову набок, как будто собираясь, клацанув зубами, схватить сидевших на плече голубей.

А Ван Вей, этот очаровательный китаез моего друга — вот кто действительно усмирил свою плоть! Ему не то, чтобы позариться на голубя: его тело ни разу не осквернялось ни чесноком, ни мясом; он сам был чист и звонок, как фарфоровый болванчик. И не только тело у него было чисто. Вычищено было его сознание, в котором все суетное, земное мудрец выжег, как сухую траву. И только добротой светились запятые его глаз. Но птицы все же боялись его, будто чувствуя, что стоит им только довериться и спикировать ему на плечо, как он неожиданно сделает движение головой набок, словно фарфоровый болванчик, и вопьется в крылышко голубя улыбающимися зубами. И птицы не только не садились на призывное плечо каллиграфа, а напротив, стоило только мудрецу усесться на холме у долины в покойной позе, как отлетали восвояси аж до самой Хуанхэ. Свет мозгов китаеза высвечивался из лысого темени, готового быть мягким пристанищем для голубей, а левое плечо едва заметно подрагивало, выдавая коварство человеческой природы. Но, достигнув Верхней Ступени просветления, с улыбкой перешел философ из Земной в Звездную обитель, так и не клацанув в бок ни одному голубю.

Мы уже не гуляли, а только устраивались в шезлонгах на балконе своего номера. Наступил двенадцатый день полного голодания. Друг, позвонив в Петродворец, поднялся из вестибюля. У него новость. Говорил он не с Вениамином Иосифовичем, а с его ученицей Гетой, которая сообщила, что профессор, прекрасно переносивший голодание все эти дни, сегодня с утра неожиданно занемог. Учитель сам констатировал у себя нервный тик, который сопровождался типичным внешним симптомом: голова профессора стала непроизвольно дергаться набок. Сказывался возраст. Ученики настояли, чтобы он прекратил голодовку. То же самое рекомендовано было и нам.

Начались сборы к отъезду. Как никак индульгенция была нам дана. В тот же вечер по нашему звонку за нами заехали, и мы вернулись в Сухум с легким чувством вины не только перед профессором, но и перед голубем, с которым успели подружиться.

Недельный выход из голодания мы пересидели по домам, как выяснилось позже, подозревая друг друга в нарушениях норм, указанных Вениамином Иосифовичем. Нам с другом не хотелось даже видеться, настолько мы переобщались, голодая. А на восьмой день наконец созвонились и договорились встретиться на набережной. Легкий, помолодевший, я шел по проспекту Мира в сторону центра. Тот самый пенсионер сидел в парке на обычном месте и кормил голубей.

Бедные голуби! Сколько раз они взлетали пышным веером над людьми и роте фане, чтобы потом, когда отхлынет праздник, упасть вместе с лоскутами кумачей и обрывками бумаг на опустевшие площади, и дальше вести жалкое существование, находя пропитание в мусоре. И для них нашелся человек. Наверняка уж глаза у него были злые. Я их, конечно, не видел, потому что старик, никого и ничего не желая знать, кроме голубей, с головою ушел в закаканную плащ-палатку, откуда монументально высовывалась только его рука. И птицы, так умилявшие недоверием древнего китайца, безо всякого страха, десятками садились пенсионеру на руки и на плечо. А он, спрятавшись от людей под плащ, как бы становился олицетворением человека, кормящего голубей под шатром милосердия. Не скрою, я залюбовался этой картиной.

Однако я торопился и, подумав: «Прости, старик, но помочь тебе ничем не могу», собирался уже восвояси, как вдруг сквозь голубиное воркование явственно различил странный хруст из-под плащ-палатки. Я остановился. Сомнения быть не могло: старик завтракал и завтракал именно голубятиной! Он подкреплялся перед предстоящим трудным днем кормления голубей, подкреплялся одним из них, а остальные спокойно сидели у него на плече, «не ведаю: почему?», как сказал бы Ван Вей.

И как раз в этот момент, когда я остановился, сраженный этим открытием, раздвинулись полы его плаща и глаза мои встретились с его злыми глазами. Вот вы говорите, что человек не меняется. Даже голуби изменились. Дороже они стали ценить хлеб свой. Плата за него — один из стаи.

Такие, или примерно такие мысли похрустывали в моем мозгу, как голубиные косточки. Я пошел прочь от пенсионера, успев его понять и простить. Поиск пожирателей голубей в жизни может завести слишком далеко. Самому бы не жрать голубей, тем более, что не кормил их ни разу.