Рассказы и эссе - [20]

Милосердие

Ленин говорил, что всякая филантропия вредна, потому что, облегчая жизнь трудящихся, отвлекает их от классовой борьбы. Из этого следует, что филантропией сейчас и надо заниматься, потому что приходит время, когда следует всячески отвлекать трудящегося от классового бунта, бессмысленного и беспощадного.

Милосердие в нашей стране под сурдинку игралось и прежде, но, как и все остальное, всегда зависело от эмоций хозяина. Правильно он похмелился: облагодетельствует, а нет — уничтожит вообще, причем вместе с народом всем. На Западе же милосердие, как и все остальное, поставлено на профессиональную основу. При виде человеческой беды западный человек не рвет на себе власы, не бросает укоры небесам, а включает проверенные механизмы помощи. Милосердие являет из себя отдельное ведомство, формально выведенное из подчинения сил, создавших ситуацию, при которой оно становится необходимым, но взаимодействующее с ними в интересах дела. Милосердие следует за армией вместе с обозом. Оно, будь неладно, появляется в горячих точках тут как тут. Служащие этого ведомства работают повсюду, где случилась беда. Если прибыло загодя, то располагается и ждет, а когда ожидание становится накладным, ей помогут. Автору удалось наблюдать его в жизни на примере работы Международного Красного Креста во время войны в Абхазии.

Человеку, оставшемуся в оккупированной зоне, где он преследуется за принадлежность к определенной расе, национальности, конгрегации, в зависимости от того, что лежит в основу конфликта, и где, как правило, никакие конвенции не соблюдаются, труднее всего подать сигнал SOS. Именно по пути к миссии, или обратно человека обнаруживает враждебная сторона, дополнительно озлобленная, потому что воспринимает обращение в Красный этот Крест как жалобу в зарубежную инстанцию. Чаще всего бедолага попадает в списки Красного Креста благодаря хлопотам его родных на противоположной стороне.

Но ему еще надо выжить, пока подойдет его черед по списку и к нему приедут. Потом он в безопасности: его сажают в «джип», везут к вертолету (где боевики косятся на него, но шлепнуть уже не могут), вывозят через линию, по пути угощая хлебом и сладостями, находят родных и вручают его им. Все это фиксируется на пленку. Единственная опасность в том, что если срывается какое-то звено в этой цепи, например: звено торжественного вручения вывезенного родным (допустим, его привезли, а родных не оказалось дома: отлучились куда-то там, ушли на хлебом), клиент рискует, что его могут повезти назад, чтобы в следующий раз повторить всю процедуру по инструкции.

Но когда все-таки спасенного вручают родным, плачущим от радости, сотрудники миссии, бывает, всплакнут и сами; я уверен, что этого они по инструкции делать не обязаны.

В юности, когда я увлекался поэзией Ван-Вея, который умилялся, что, несмотря на всю его праведность, голуби не садятся ему на плечо — боятся («не ведаю — почему?» — говорил китаез с очаровательной иронией), — меня самого умилял пенсионер, который целыми днями просиживал в парке и кормил голубей. Бедные голуби, думал я обычно, идя мимо. И для них нашелся человек. Наверняка, думал я, спеша мимо, глаза у старика злые. Я их, конечно, не видел, потому что старик, никого и ничего не желая знать, кроме голубей, с головою ушел в закаканную плащ-палатку, откуда монументально высовывалась только его рука. И птицы, так умилявшие недоверием древнего китайца, безо всякого страха, десятками садились пенсионеру на руки и на плечо. А он, спрятавшись от людей под плащ, как бы становился олицетворением человека, кормящего голубей под шатром милосердия.

Но однажды, опять идя мимо и залюбовавшись этой картиной, я вдруг сквозь голубиное воркование явственно различил странный хруст из-под плащ-палатки. Я остановился. Сомнения быть не могло: старик завтракал и завтракал именно голубятиной! Он подкреплялся перед предстоящим трудным днем кормления голубей, подкреплялся одним из них, а остальные спокойно сидели у него на плече, «не ведаю: почему?», как сказал бы Ван Вей. И как раз в этот моментум, когда я остановился, сраженный этим открытием, раздвинулись полы его плаща и глаза мои встретились с его злыми глазами.

Вот вы говорите, что человек не меняется. Даже голуби изменились. Дороже они стали ценить хлеб свой. Плата за него — один из стаи. Такие, или примерно такие мысли похрустывали в моем мозгу, как голубиные косточки, когда я спешил прочь от пенсионера, успев его понять и простить. Поиск пожирателей голубей в жизни может завести слишком далеко. Самому бы не жрать голубей, тем более, что не кормил их ни разу. А человек, накормивший сто голубей, получает, наверное, право съесть одного из них, чтобы и завтра кормить остальных. Право это получает он именно от окормляемых. Разве лучше, чтобы, стряхнув с себя голубей, он поплелся в ближайший общепит, где его накормят тем же голубем, только закланным государственной рукой.

Главное, чтобы тот голубь, которого он пожирает, не оказался Святых Духом.

Часто вспоминаю тебя, Сашель. Если на Северном Кавказе что-то начнется и ты приедешь, то мы обязательно повидаемся. А может быть вас отправят раньше.