Профессор Влад - [74]

Однажды, когда я особо настойчиво пристала к нему с вопросами, он, пожав плечами, велел мне собираться на прогулку. Недалеко от Гарриного дома была заброшенная игровая площадка, где в пору нашего детства стояли качели, карусель, песочница и ещё многое, многое; ныне от всей этой роскоши остался лишь так называемый «лабиринт» — невысокое сооружение из толстых алюминиевых труб. Местечко это, давно покинутое детьми всех возрастов, привлекало меня именно своей уединённостью: с одной стороны его огораживают колючие заросли акации, с трёх других — полусгнивший вековой дуб, грязно-белая стена трансформаторной будки и высокий сетчатый забор примыкающего к площадке стадиона. Сквозь одну из прорех мы и проникли в этот тёмный, мрачный уголок. Ещё минут пятнадцать Гарри, ловко примостившись на перекрестье труб и прихлебывая из горлышка «Хеннесси», свысока — не только в буквальном, но и в переносном смысле — взирал на то, как я хожу по лабиринту — туда-сюда, туда-сюда, — пока, наконец, я, вконец устав и замёрзнув, не поинтересовалась:

— Что ты, собственно, хотел этим сказать, Гарри?

Во мраке мне не было видно лица брата — лишь тёмный силуэт, — но в его бархатно-вкрадчивом голосе явственно слышалась снисходительная усмешка:

— Я хотел сказать лишь то, — заговорил он в такт неспешным покачиваниям своего модного ботинка, — что тебе недолго осталось блуждать в лабиринте эротических фантазий…

Эта фраза была сказана обычным для Гарри высокопарным тоном, и меня охватило острое желание сдёрнуть его за ногу с импровизированного пьедестала. Впрочем, в каком-то смысле всё и впрямь было очень романтично, таинственно и интригующе.

В другой раз он долго, пристально всматривался в недра хрустального шара — гнусненько ухмыляясь и щуря левый глаз с таким лукаво-непристойным видом, точно подглядывал в замочную скважину; но, когда я, не выдержав, спросила, что же, мол, там такого занятного показывают, он с наигранным пафосом и дрожью в голосе ответил, что видит меня у алтаря в подвенечном платье. Какого цвета платье? Гарри рассердился: белого, конечно же, белого. Какого же ещё?! Он решил, что я проверяю его, «просвечиваю», «зондирую»… А я и впрямь проверяла, но вовсе не то, что он думал — не истинность его пророческого дара; вот уже много дней куда более серьёзный вопрос не давал мне покоя:

Знает он — или нет?.. Речь шла всё о том же — о моих отношениях с профессором Калмыковым, которые хоть и прекратились навеки, но жили во мне, мучили, как обломанный кусочек занозы. Знает — или нет?.. Сама эта мысль была для меня кошмаром, — а вместе с тем хотелось, чтобы знал… Чтобы хоть кто-то знал… Порой, ночью, я просыпалась от ужасной и вместе с тем сладкой уверенности, что да, знает — и приберегает свое знание до более удобной минуты; я даже думать боялась о том, чем это может мне грозить. Но всё ближе была к тому, чтобы самой заговорить об этом…Знает?.. Нет, похоже, нет — раз обрядил меня в белую фату… Или ему просто незнакомы все эти условности? С его-то расчётливостью — разве поручил бы он невинному, безгрешному созданию такую миссию, как снятие венца с девственника?! — вряд ли, ой, вряд ли! — а, стало быть, знает, знает… Или всё-таки..?

Я думала об этом неотрывно, то принимаясь эйфорически хохотать над своими подозрениями, то тоскуя по ним, то вновь преисполняясь мистического ужаса при мысли, что коварный и непредсказуемый Гарри готовит нам с Владом какую-нибудь страшную месть в своем загадочном духе; иногда мне казалось, что он и думать забыл о профессоре, а иногда — что и историю-то со Славкой он попросту выдумал, чтобы наказать меня за греховную связь с его заклятым врагом…

Не знаю, до чего бы меня всё это довело, если бы однажды Гарри не обратился ко мне: «Ах ты моя табула раса!» Поначалу я жутко обиделась: не зная слова «табула», я расшифровала прозвище как «табуированную расу» — то есть некую позорную категорию, что-то вроде зачуханного в тюремной камере — и думала, что Гарри таким образом намекает на мой диагноз. Но брат, снисходительно рассмеявшись, объяснил, что это выражение означает всего лишь «чистую доску», на которой он, Гарри, обязательно напишет что-нибудь гениальное. Впрочем, если угодно, я могу толковать его как «девственную душу», невинность… Это неожиданно успокоило меня — честно говоря, я порядком устала от своих волнений и теперь обрадовалась хоть какой-то определённости.

А днём позже мы слегка повздорили: я, помогая наряжать ёлку, неосмотрительно поинтересовалась, кого ещё он собирается пригласить на вечеринку — не Анну ли; в ответ Гарри вспылил: — Не лезь в мою личную жизнь!.. — Я обиженно возразила, что, мол, он-то в мою лезет — да ещё как!.. Ледяным тоном Гарри заметил, что сравнения тут неуместны. Во-первых, он мужчина, во-вторых — и это главное! — его опыт превосходит мой в неисчислимое количество раз… — А лучше сказать, «НА неисчислимое количество раз», — поправился он, — потому что на ноль делить нельзя! Приходится мне о тебе заботиться — я как-никак за тебя перед твоими родителями отвечаю!

С чего он это взял, неизвестно — если родители и опасаются слегка за мою нравственность, то лишь потому, что я, по их мнению, слишком дружна с названым братом! — но говорить об этом Гарри я на всякий случай не стала. Как бы там ни было, разговор этот окончательно изгнал Влада из наших отношений — и ничего больше не мешало мне упоённо грезить о загадочном кавалере, припасённом Гарри специально для меня. Я предалась этим грёзам с жадностью аутистки, которую оставили в покое, — и так увлеклась ими, что утром 31-го декабря — дня, на который были назначены смотрины! — вскочила чуть свет, сгорая от нетерпения и любопытства.