После удачного попадания злость прошла, Сергей, шагнувший к «Уазику» за вторым гранатомётом, передумал: достаточно! Сейчас их враги полностью беззащитны, а добивать поверженных — приближаться к той, коварно неуследимой грани, которая отделяет воина от отморозка.
Ещё в десантниках, ещё на первой Кавказской войне, видя, как легко стирается эта — чуть-чуть намеченная пунктиром! — грань, Голышев дал себе слово, что беззащитных он убивать не будет. Конечно, бой — это бой, и выстрели он в запале, и уничтожь второй автомобиль, о «лишних», угробленных им мерзавцах, после бы Сергей нисколько не сожалел, но, к счастью для улепётывающих «стервятников», злость оставила лейтенанта прежде, чем он успел ещё раз взять в руки гранатомёт.
Видя, как в спешке, бросив убитых — и раненых? — противники вскакивают в уцелевший «джип» и, дав по газам, уносятся прочь, растворяясь в закатном мареве, Иван Адамович мысленно согласился с Сергеем: «Волки», «Орлы», «Стервятники» — пропагандистская мишура и только! Отморозки! Другого названия им нет!»
Глава 2. Сквозь кровь и пыль. Мальчики, не стреляйте. «Замороженная». Драть тебя некому
Пока хоронили обгоревшие до неузнаваемости трупы своих ребят, пока Сергей приводил в порядок с честью выдержавший нелёгкое испытание «Уазик» — совсем стемнело. Из самодельных «намордников» — позаимствованных у армейского «Урала» и ловко приспособленных Мишкой к «Уазику» жалюзи — падали на дорогу узкие полосы голубоватого неживого света. Потревоженные ими ночные тени шарахались по сторонам, усиливая давление общего, какого-то не степного, какого-то — вселенского что ли? — мрака.
«И вечный бой! Покой нам только снится / Сквозь кровь и пыль…» — эти любимые с детства блоковские стихи будто бы вновь рождались в голове Сергея: сейчас — из потревоженного ночного мрака, из задувающего в открытое окно кабины, горьковатого от полыни и конопли, степного ветра.
«Летит, летит степная кобылица / И мнёт ковыль…» — видимо, увлёкшись, Сергей начал читать вслух — последние две строчки донеслись до него будто со стороны, будто нашёптанные Степью.
«Что за… — мелькнуло в уме, но он тут же понял: — Иван Адамович. Услышал и подхватил».
— А ты, Серёга, романтик.
— Что?
— Романтик, говорю… Хотя… В ваше время это, наверно, уже ушло… Это я ещё немного застал в молодости… Когда мужика — за рулём, ночью! — вздумавшего читать стихи назвали бы не «сдвинутым» или «чокнутым», а «романтиком».
— В ваше, в наше… «Чокнутым» могут всегда назвать… Если не побоятся…
— Но не романтиком. Это в шестидесятых, в начале семидесятых то «за туманом ехали», то «залегали на дно», то «садились в последний троллейбус», то «шли на взлёт по полосе», то «поднимали паруса» — не сиделось, понимаешь ли, людям в своём уютном болоте! Тянуло их — если не на самом деле, то хотя бы в стихах и песнях — куда-то за горизонт… Пели и пили…
— Пили всегда. И пели. И тянуло за горизонт всегда. И затянуло. От России-то, считай что, одни «рожки да ножки» остались. Просрали Россию-то. Или — пропили…
— Да-а… А ты, Серёга, можешь сказать — кто? Или — когда? Вот это — что ты сейчас читал — Блок написал когда? Лет, наверное, сто назад — И вечный бой! — а будто про наши дни. — Покой нам только снится…
— Адамыч, а ведь романтик-то не я, а ты. Мне-то случайно на ум пришло: так — «ветром надуло». А ты уцепился — и пошло, и поехало…
— Ты — я… Оба мы с тобой малость чокнутые. Ну, я-то — ладно. И юность моя, и молодость — да и зрелость — выпали на редкое для России затишье. Тянул себе лямку по разным тьмутараканям — ничего особенно не светило, но и ничто не жало. Двух, между делом, смастерил девчонок. Старшая-то — в аккурат, твоя ровесница. И пил, конечно. А чтобы совсем не спиться — читал. Много читал. По захолустным-то гарнизонным библиотечкам тогда — не поверишь! — одна только классика. На хрен почти никому из нашего брата не нужная. А по городам за ней — подписывались, в очередях давились.
Иван Адамович замолчал, «продул» неизменную «беломорину», чиркнул спичкой и, затянувшись, продолжил:
— Случайно на ум, говоришь, пришло? Нет, Сергей, не случайно. Видел я, как ты, вмазав по «джипу», дёрнулся за вторым гранатомётом… И остановился…
— А может, зря остановился?.. Недобитые эти… да, а как они могли узнать, что вы — патруль? Я-то, когда вы меня пулемётом начали прижимать к реке — не понял. Думал: или отморозки, или, в лучшем случае, «степняки». Вот и они…
— Ты, Серёга, не знаешь. Ты здесь — залётный. А они — местные. Мы же на БМП и с флагом.
— Эта обвисшая тряпка, которая маячила сзади твоей, высунувшейся из люка, башки — флаг? Чудеса — да и только! Я же — ни как-нибудь, я же у ростовского губернатора первым секретарём по особым поручениям. А тут, можно сказать, под носом — Батька?! И патрули у него, и, — это Сергею казалось настолько невероятным, что последнее слово он произнёс растягивая, полупочтительно-полуиронически: — Фла-а-г.
— У Плешакова — Первым секретарём?
— Склероз у тебя, Адамыч. Я ведь уже говорил, что в Ростове — «шишка».
— Э-э-э… По нынешним временам — кто не «шишка». Но Первым секретарём у Андрея Матвеевича?
