Предчувствие - [66]

Шрифт
Интервал

Впрочем, нет. Не так. В невыносимо-расчетливом взгляде на время тоже нужно будет разглядеть смысл. Грядущее раскроется и в страхе, и в удивлении, и в механическом отсчете – как минимум в качестве собрания событий, которые мы упустим. Механическое время не отменит возможности события. Но дело не только в том, что как раз мнимая всеохватность расчета и определит его пределы. Прежде нужно увидеть в самом разделении времени на два (ложное и подлинное) что-то поспешное, лишнее. Это сложно: вернуть времени то настроение, которым оно окружено во сне. Его неразобранность. Заметить все, что сможет произойти. Придет целая армия скапливающихся вероятностей, ежесекундно пополняющаяся новыми добровольцами. Кишащие шансы неизбежных, грядущих событий, без необходимости выбирать между ними, без необходимости трактовать, комментировать, интерпретировать их. Сосуществование многих времен. Будет ли оно одновременным? Уместен ли этот вопрос? И при чем здесь будущее? Неужели оно снова обманет, сбежит? А откуда уверенность в том, что самое ценное – в начале? Откуда вера в то, что финал исполнен смысла? Возможно, величие финала – именно в его случайности. Будущее будет зависеть от нашего решения, только если мы превратимся в играющих детей. Возможно, взаимоотношения с будущим – это что-то вроде азарта.

Нет, прежде нужно прекратить искать начало мира в прошлом. Тогда событие мира предстанет как стоящее впереди, как то, что еще сможет возникнуть, как почти возникшее. Или вдруг будущее и наираннейшее – это одно и то же? Раннее как то, что будет, как готовящееся сбыться, как несвершившееся (как раз здесь отстоит свои права и двусмысленная, продолжающая мучать его приставка «пред» в предстоящем). Кольцо, не разделяемое на отрезки. Окружность, в которой нет начальной, срединной, конечной точки. Замкнутое время. Нет, не время. Оставленное далеко впереди как самое раннее, как предшествующее любому прошлому, как предельная возможность любого прошлого. Как нечто прямо противоположное раскатам эха. Что-то вроде копирэффекта на старой ленте: неясного проигрывания еще не зазвучавшей композиции. С той лишь разницей, что фонограмма пока еще не записана. Безмерный шепот. Единственно грядущий, хранящий все мыслимые возможности. Его предначертания. Что-то вроде ненаписанной музыки, звучащей только в голове композитора. Сгодятся ли эти сравнения? Вдруг разговор о начале мира обречен пройти мимо чего-то более важного?

Еще раз: только продумав будущее, мы, должно быть, сумеем понять, что такое время. Удастся ли его продумать? Прошлое способно не только вливаться в настоящее – существовать «сейчас», как бы параллельно настоящему, куда больше изумляет его последующая способность слиться с будущим, способность свершаться снова и снова, не обязательно в виде воспоминаний, а пусть даже в виде неясных колыханий внутри забвения. Только это и можно определить как одновременность. Прошлое и настоящее еще будут, они принадлежат будущему. Что, впрочем, не воспрепятствует любой перестановке элементов этой цепи. Но сперва нужно вернуть в нее будущее, лишить его статуса призрака. И, только встретившись с этой неразделенностью времени, мы сможем осознать раннее в будущем, углубиться в него, хотя и безо всякой надежды услышать хоть какой-то отклик. Проявления предстоящего в прошлом как более раннего, как дающего возможность прошлого. Оно станет временить себя из будущего. Приближение предстоящего и будет тем ранним, что успеет сбыться до того, как мы его заметим, если вообще заметим. Или все-таки различим, но другим зрением? Какое оно, это зрение? Почему опять ви́дение, а не слышание? Как покончить с этой путаницей (если это путаница)? Оно всегда опередит, окажется несоизмеримо стремительнее нас. И однако, оно будет различимо в настоящем. Как невмешательство, дающее всему явиться. Как нечто, разом принадлежащее и не принадлежащее времени. Как нехватка, оставляющая нас в нищете (во много раз более ценной, чем все сокровища прошлого и все чаяния настоящего). Как читатель книги, который всегда будет отдален от момента ее написания. Как что-то более важное, чем возможность действительности. Предшествующее и завершающее. Мир как всегда предстоящее (да, сразу в двух смыслах: грядущего и предшествующего всему). Как нечто предсуществующее: дающее возможность возможности, все варианты возможностей.

Просто противопоставить возможное действительному, сделать выбор в пользу возможного – разве этого не слишком мало? Нужно ли ради этого затевать столь длинное путешествие? И позвольте тогда уж еще один вопрос: как же в таком случае определить невозможность? Или здесь мы совсем заговоримся? Внезапный ответ: она и будет местом всех вероятностей, первой действительностью возможности. Неточность противопоставления возможного и невозможного тоже предстоит продумать. Неотвратимую, врастающую в нас реальность грядущего, уже не противопоставленную его возможностям. Угадать восстановленную будущность как горизонт мира[39]. Только из размаха будущего удастся заметить его. Да, нужно стать будущим.


Еще от автора Анатолий Владимирович Рясов
Пустырь

«Пустырь» – третий роман Анатолия Рясова, написанный в традициях русской метафизической прозы. В центре сюжета – жизнь заброшенной деревни, повседневность которой оказывается нарушена появлением блаженного бродяги. Его близость к безумию и стоящая за ним тайна обусловливают взаимоотношения между другими символическими фигурами романа, среди которых – священник, кузнец, юродивый и учительница. В романе Анатолия Рясова такие философские категории, как «пустота», «трансгрессия», «гул языка» предстают в русском контексте.


В молчании

«В молчании» – это повествование, главный герой которого безмолвствует на протяжении почти всего текста. Едва ли не единственное его занятие – вслушивание в гул моря, в котором раскрываются мир и начала языка. Но молчание внезапно проявляется как насыщенная эмоциями область мысли, а предельно нейтральный, «белый» стиль постепенно переходит в биографические воспоминания. Или, вернее, невозможность ясно вспомнить мать, детство, даже относительно недавние события. Повесть дополняют несколько прозаических миниатюр, также исследующих взаимоотношения между речью и безмолвием, детством и старостью, философией и художественной литературой.


Едва слышный гул. Введение в философию звука

Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно – как загадочные лакуны в истории мысли.


Прелюдия. Homo innatus

«Прелюдия. Homo innatus» — второй роман Анатолия Рясова.Мрачно-абсурдная эстетика, пересекающаяся с художественным пространством театральных и концертных выступлений «Кафтана смеха». Сквозь внешние мрак и безысходность пробивается образ традиционного алхимического преображения личности…


«Левые взгляды» в политико-философских доктринах XIX-XX вв.: генезис, эволюция, делегитимация

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Рекомендуем почитать
С высоты птичьего полета

1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.


Три персонажа в поисках любви и бессмертия

Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с  риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.


И бывшие с ним

Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.


Терпеливый Арсений

«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».


От рассвета до заката

В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.


Жук, что ел жуков

Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.