Предчувствие - [65]

Шрифт
Интервал

И вот внезапно: время как роды, время как омоложение. Будущее не как то, что я прогнозирую, а как то, что врывается без спроса. Нет никаких предзнаменований его прихода. Будущее не намерено спрашивать у меня разрешения. Бывшее и теперешнее – гипотезы, которые вот-вот потерпят крах. Вслушайтесь: с минуты на минуту они затрещат по швам. Они начнут пятиться. И только тогда философия и литература перестанут быть лишь припоминанием.

Мысль как память: тут что-то не так. Тут все не так. Если и возможно определить мышление, то скорее оно окажется выпадением из времени. Итак, чтобы понять время, нужно выпасть из него в мышление? Нет, не получится дать ясный ответ. Потому что мыслить время как недостижимое – это мыслить его как будущее. Мыслить в будущем времени – вот на что нужно решиться. У него самого наверняка ничего не выйдет из этой затеи, но ясно, что с историей не удастся покончить, продолжив писать в прошедшем или настоящем времени. А с ней необходимо покончить, избавившись и от аналогий, ведь будущее нельзя ни с чем сравнить. К тому же каждая аналогия – это воспоминание. Нужно отыскать письмо, не связанное с опытом. Сделать хотя бы шаг в эту сторону. Или наоборот: летопись удастся сохранить, только записав ее в будущем времени. Только так она получит шанс остаться живой. Не обязательно сбегать от прошлого, чтобы столкнуться с будущим. Еще раз: не стереть прошлое, а перестать превращать будущее в его подвид, не представлять его ни ностальгией, ни травмой, ни чем-либо в этом роде. Прошлое – это то, что выветрено нами из предстоящего.

Да, будущее окажется для него тем взломом основ, которым для других иногда способны становиться вера, война, самоубийство, безумие, предательство, наркотики, преступление, любовь. Или все это лишь ипостаси незавершаемого, непрекращающегося будущего?

Пока не будет разорвана связка между письмом и прошлым, мы лишь продолжим нагромождать свалку на свалку. Письмо как след, как опоздание, как исток, как история, как синоним прошлого – с этим столь долго лелеемым[37] восприятием литературы теперь предстоит порвать. Все наоборот: письмо – лишь эффект будущего, еще невидимого (неслышимого) письма. Как раз потому, что прошлое бесконечно важно для человека, нужно отказаться от его притягательности, от всего, что притягивает, от всего сулящего надежность. Прошлое – исток всех привязанностей. Да, он начнет задавать вопросы тому, с кем едва ли найдется общий язык, обращаться к тем, кто никогда не ответит. Еще и потому, что вымолчанный отклик всегда будет превосходить своим масштабом все известное. И удача, и невезение черпают свои истоки в будущем. Насколько же поразительна эта способность представать громадой куда более неприступной, чем история. Тем, без чего история в принципе не способна состояться. Тем, благодаря чему возможен ее горизонт. Новая (а)историчность. Или вспышка безвременья внутри этих мыслей? События, которые станут прошедшими, но только тогда, когда мы назовем их прошлым. Когда-нибудь они скопятся в бывшее, будут прошлым, которое начнет вспоминаться. Да, история населена будущим. И поэтому она всегда будет интерпретироваться тысячами разных способов, она намного больше, бесконечно больше, чем действительно свершившееся. Впрочем, не нужно представлять грядущее лишь как причину. Но если мы не продумаем будущее, разве можно надеяться понять, что такое время и вневременность?

Постойте, что за школьный манифест?! Отказаться от цели – неужели подобное ребячество еще можно представить чем-то новым? Несусветная наглость и невежество! Эта завороженность будущим – лишь еще один подвид подростковой болтовни. Так ли уж далека она от клятв о дивном новом мире, от белиберды о загробной жизни, спасении, пришествии, воскресении? Разве продолжением этих рассуждений не станет еще одна грошовая утопия?

Чтобы соскользнуть туда, все это должно превратиться в проект. А здесь пока лишь предчувствие неясности. Разом несомненное и негарантированное, бесспорное и ненадежное. Да, будущее заставит нас обгонять себя, но это опережение нужно отличать от поспешности, от расчета, от выстраивания планов. Это опережение, дар которого – сама способность наставать. Для этого и придется раз за разом забегать вперед. Или, возможно, помыслить грядущее будет означать разрушить мысль, услышать, как она рассыплется. Но только грядущее и позволит ей собраться назад – в виде предощущения. Отчего-то грядущее благосклонно к предощущению. Не станем называть его предвидением[38]. Не станем называть его и надеждой. Это тоже будет одомашниванием неизвестного. Нет никаких оснований надеяться на будущее, нельзя быть готовым к приносимой им жестокости. Как раз отсутствие причин для зароков заставит его повернуть к безысходному шквалу, к завораживающему сиянию абсолютной случайности – ничего не сулящей, продолжающей скрываться, не совпадающей ни с заветными чаяниями, ни с самыми болезненными тревогами. Изумляющая, неспособная повториться произвольность. Нет, никакой ностальгии, никакого ужаса – ни энтузиазма, ни беспокойства перед неизвестностью. Только стояние в проеме, на самом сквозняке. Или, по крайней мере, скажем, что перед нами надежда, готовая атаковать, штурмовать, пытать всякого, кто доверится ей. Надежда, несущаяся навстречу и проглатывающая тебя. В один миг, который вот-вот наступит. Деспотичная надежда, кипящая от избытка сил.


Еще от автора Анатолий Владимирович Рясов
Пустырь

«Пустырь» – третий роман Анатолия Рясова, написанный в традициях русской метафизической прозы. В центре сюжета – жизнь заброшенной деревни, повседневность которой оказывается нарушена появлением блаженного бродяги. Его близость к безумию и стоящая за ним тайна обусловливают взаимоотношения между другими символическими фигурами романа, среди которых – священник, кузнец, юродивый и учительница. В романе Анатолия Рясова такие философские категории, как «пустота», «трансгрессия», «гул языка» предстают в русском контексте.


В молчании

«В молчании» – это повествование, главный герой которого безмолвствует на протяжении почти всего текста. Едва ли не единственное его занятие – вслушивание в гул моря, в котором раскрываются мир и начала языка. Но молчание внезапно проявляется как насыщенная эмоциями область мысли, а предельно нейтральный, «белый» стиль постепенно переходит в биографические воспоминания. Или, вернее, невозможность ясно вспомнить мать, детство, даже относительно недавние события. Повесть дополняют несколько прозаических миниатюр, также исследующих взаимоотношения между речью и безмолвием, детством и старостью, философией и художественной литературой.


Едва слышный гул. Введение в философию звука

Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно – как загадочные лакуны в истории мысли.


Прелюдия. Homo innatus

«Прелюдия. Homo innatus» — второй роман Анатолия Рясова.Мрачно-абсурдная эстетика, пересекающаяся с художественным пространством театральных и концертных выступлений «Кафтана смеха». Сквозь внешние мрак и безысходность пробивается образ традиционного алхимического преображения личности…


«Левые взгляды» в политико-философских доктринах XIX-XX вв.: генезис, эволюция, делегитимация

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Рекомендуем почитать
С высоты птичьего полета

1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.


Три персонажа в поисках любви и бессмертия

Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с  риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.


И бывшие с ним

Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.


Терпеливый Арсений

«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».


От рассвета до заката

В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.


Жук, что ел жуков

Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.