Предчувствие - [67]
Так всматривание в невидимость избавит от страха темноты. Смерть как благая невозможность смерти. Заглядывание за край времени, туда, где оно перестанет быть расписанным графиком. Еще раз: безо всякого предвидения, тем более – предсказания. Это забегание вперед будет похоже на всматривание в смерть – вглядывание туда, где план перестанет работать, будет абсолютно бесполезен. Письмо как связь со смертью и с будущим. Смерть как самая сокровенная способность, как заветный талант, как то, что никому не удастся отнять, как абсолютное господство над небытием. Пик силы, неотличимый от абсолютной беспомощности и немоты. Ликующее, неуместное всеприсутствие, неясная влюбленность. Головокружение, не лишенное равнодушия. В крайней точке будущего. Наконец состояться или потерпеть окончательное фиаско, какая разница. Смерть как умирание без умирания. В водопаде неосуществимого, без надежды на встречу. Роман как извечное начало романа, как то, что никогда не будет написано, не сможет завершиться. Нет, не так: не сможет даже начаться. Время как то, что, по правде говоря, в принципе не способно возникнуть. Как вечное ожидание возвращения. Почти несуществующее. Вдруг даже в самом бездарном ожидании, в самых никчемных эскизах способна скрываться неосознанная истина?
Станет быть, я начну говорить о языке. О языке, который заставит говорить. О языке, которого я почти не найду. Отчаянные, ничейные слова примутся заслонять друг друга в плотной пустоте, в юдоли страха. На это потребуется целое будущее. Да, стану говорить так, словно язык проглочу. Понадобится минута или хотя бы секунда. Для осознания чего-то важного. Но ее не будет. Язык, в котором ничего не начнется, потому что начало невозможно. К великому счастью, ведь его невозможность наконец перечеркнет многолетнее нытье о близости конца, о сказанности всего. Язык, на котором я не стану изъясняться, который не будет обращением, а его новизну нельзя будет назвать новостью. Речь, которая не будет рассказом. Слова, которые не станут ничего сообщать. Дление, которое ускользнет от истории. Язык не будет окликом, повествованием, коммуникацией. Язык, на котором невозможно будет общаться, но при этом, представьте, он не станет препятствовать переводу, не станет противиться записи. Предельно ограниченный, этот язык не окажется проще. Точно так же мир, сокращенный до пространства комнаты, не уменьшится. Язык, которого всегда будет слишком много, но которого никогда не будет хватать. Умолкнув, он продолжит звучать, хотя так и не будет расслышан до конца. Блаженный язык, отдаленный от конца и начала, но при этом вплотную приближенный к умиранию и рождению. Оглушающий и едва слышимый. Конечно, прошлое сумеет просочиться в мою речь, конечно, я не сразу научусь избавляться от него. Я не настолько самоуверен, чтобы считать, что мне вообще это удастся. Какая разница. Да, отныне я буду говорить, буду писать, буду молчать только в будущем времени. Ничего заранее заготовленного, ничего упорядоченного, но все же речь пойдет о тщательно продуманном письме. Как бы то ни будет.
А вдруг что-нибудь все-таки начнется? Способно ли что-либо начаться? Что такое начало? Кто ответит? Живые? Едва ли. Мертвые? Но в какой именно момент? И нужен ли этот ответ? Ведь, наверное, он и будет свидетельством начала. Наверное, чтобы не совершать непростительной ошибки, мертвые промолчат. И потому ничего не начнется? Или мы опять опоздаем к началу? На сколько часов? На сколько минут? Что считать опозданием? Можно ли здесь опоздать? Не пора ли отказаться от этого слова? А что будет потом? Какое утешение я вымолю? Какой воздух вдохну? Чью руку пожму? Чьему голосу начну внимать? От чьих глаз не стану прятаться? Для чьих ударов подставлю щеки? В чью ладонь всажу гвоздь? Чью шею опутаю веревкой? В чьи водопады окуну руки? Чей снег растает на моей ладони? В чьих болотах увязну? Рядом с кем усну? Чьей плотью овладею? Чью грудь сожму в кулаке? Чей щебет меня оглушит? Чьи крылья меня приголубят? Чьи клювы меня пожурят? Чьи когти меня раскроят? Кто поможет им? Кто их остановит? Кто придет им на смену? Кто ответит? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Когда все это начнется? Кто произнесет первое слово? Кто запишет первую букву? Кто скажет хоть что-нибудь? Когда все это начнется? Я успею умереть до этого? Рядом с кем я умру? Я умру? Ответь же: я успею умереть? Сумею ли прикоснуться к будущему? Нет, не надо. Ты все равно солжешь. Даже не узнав об этом. Не сумеешь не солгать. Не солгать будет невозможно.
Эпизод двадцать третий,
еще одна попытка начать повествование
Пройдет минута. Темнота и молчание убаюкают его, как сказки, доносящиеся из детства. Они ведь никуда не денутся. Окутают, как тяжелая, горячая лава. А куда денется то время? Или оно тоже будет как-то схоронено в темноте? Как скопившаяся на антресолях пыль? Да, по комнате будут бродить души, тени, призраки. Мир отыщет его даже в затворенном пространстве. Просто он сомкнется, сожмется в крохотную точку. И потому даже тусклый, неверный свет, исходящий от вещей (он станет заметным, когда глаза окончательно свыкнутся с раздувшимся мраком), покажется взглядом далекого двойника, смотрящего из чернеющей, чернильной глубины. Сшивающего тень с тенью, наслаивающего тишину на тишину. И все-таки, перемещаясь по комнате, он решит ненадолго закрыть глаза. Сразу споткнется о какой-нибудь предмет вроде стула или вешалки для одежды. Или ржавого зеркала. Как же быть с обещанием очистить сцену от декораций? Так там все-таки будет зеркало? Как знать. Недостаток реквизита не избавит от театральности. Эти несколько предметов покажутся смутными и шаткими, перекошенными, ищущими свое место, как блики, скользящие в темноте, связь с ними будет утрачена. Или все-таки поместить сюда еще какие-нибудь вещи? Как поступить? Или нужны уточняющие описания для уже имеющихся на сцене предметов? Слегка выгнутая спинка стула, которая почти не будет видна, едва мерцающая поверхность стола, ржавчина дверных петель. Если вытянуть руку, можно ли будет до чего-нибудь дотронуться? Пол, потолок, углы, не нужно забывать и про них. Цвет ободранных обоев, наконец. Бежево-желтый? Серый?
«Пустырь» – третий роман Анатолия Рясова, написанный в традициях русской метафизической прозы. В центре сюжета – жизнь заброшенной деревни, повседневность которой оказывается нарушена появлением блаженного бродяги. Его близость к безумию и стоящая за ним тайна обусловливают взаимоотношения между другими символическими фигурами романа, среди которых – священник, кузнец, юродивый и учительница. В романе Анатолия Рясова такие философские категории, как «пустота», «трансгрессия», «гул языка» предстают в русском контексте.
«В молчании» – это повествование, главный герой которого безмолвствует на протяжении почти всего текста. Едва ли не единственное его занятие – вслушивание в гул моря, в котором раскрываются мир и начала языка. Но молчание внезапно проявляется как насыщенная эмоциями область мысли, а предельно нейтральный, «белый» стиль постепенно переходит в биографические воспоминания. Или, вернее, невозможность ясно вспомнить мать, детство, даже относительно недавние события. Повесть дополняют несколько прозаических миниатюр, также исследующих взаимоотношения между речью и безмолвием, детством и старостью, философией и художественной литературой.
Что нового можно «услышать», если прислушиваться к звуку из пространства философии? Почему исследование проблем звука оказалось ограничено сферами науки и искусства, а чаще и вовсе не покидает территории техники? Эти вопросы стали отправными точками книги Анатолия Рясова, исследователя, сочетающего философский анализ с многолетней звукорежиссерской практикой и руководством музыкальными студиями киноконцерна «Мосфильм». Обращаясь к концепциям Мартина Хайдеггера, Жака Деррида, Жан-Люка Нанси и Младена Долара, автор рассматривает звук и вслушивание как точки пересечения семиотического, психоаналитического и феноменологического дискурсов, но одновременно – как загадочные лакуны в истории мысли.
«Прелюдия. Homo innatus» — второй роман Анатолия Рясова.Мрачно-абсурдная эстетика, пересекающаяся с художественным пространством театральных и концертных выступлений «Кафтана смеха». Сквозь внешние мрак и безысходность пробивается образ традиционного алхимического преображения личности…
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.